— Это храм! — сказал Раунио. — Мы на богослужении в горах! Я не могу похвастаться набожностью, но горный бог — это могущественный бог, он весьма убедительно говорит: возвысьте души свои! Думаю, что это касается многих, живущих там, внизу. Если бы эта сопка находилась около большого города, ее воздействие на людей было бы сильнее влияния десяти кафедральных соборов и епископов вместе взятых. Хотя ведь можно организовать паломничество и сюда…
— Разве оно уже не началось? Ты что, забыл о туристах в петушиных штанах?
— Да, в самом деле! Хорошо, что они не знают дороги сюда…
Раунио лег на землю и вскоре уснул, а Патэ Тэйкка еще долго ворочался с боку на бок. Он курил и рассматривал эту убогую землю, мох, вереск. А вот синие и красные цветочки! Они поднимаются из земли, как звонкий смех. И в самом деле: шмель гудел возле них, рассматривая цветы. Что занесло его сюда? Значит, пустыни нет: всюду жизнь. Вот крохотный жучок. Он пополз вверх по травинке, распластал крылышки, пытаясь взлететь, но падает: ветер слаб. И все же он вновь устремляется вверх. На сей раз удачно: тоненькие крылышки задрожали, и, подхваченный воздухом, он исчезает. Это тоже был некий житель, некое «я», тоже центр мироздания. Он трудился, к чему-то стремился, может быть, ему не нравилась эта сопка, ему хотелось лететь.
Какой массивной, старой казалась земля, на которой лежал Патэ Тэйкка. Сколько жизни было на ней! Он тоже был ползающее «я» — один из обитателей земли. Он тоже упал однажды, потом ветер подхватил его и куда-то унес. Земля велика и на ней много ям, в которые можно упасть. Много живых помещается на ней, а еще больше мертвых.
Лето прошло, как во сне. Ветер и тучи, солнце и дождь — все это было и здесь, но для Патэ Тэйкки и Раунио эти явления природы теперь словно не существовали. Горная страна пленила, зачаровала их.
Они устанавливали палатку, разводили костры, ставили сети, тянули дорожку, добывая серебристую рыбу, разглядывали дно реки из тихо плывущей по течению лодки, доставали длинными щипцами моллюсков и открывали их. В бутылочке с маслом у них уже хранилось несколько маленьких жемчужин: темных, бурых, светлых. Они не знали, какова цена добытого ими жемчуга, да это и не имело для них значения, во всяком случае для Раунио. И странно было подумать, что когда-нибудь какая-то из этих крупинок засверкает на покрытой пудрой шее богатой дамы.
Солнце начало уже прятаться за вершины сопок. Костер с веселым треском полыхал в темноте. Они возвращались на лодке против течения. Завернули в один из протоков реки и зачерпнули со дна песку. Промыв его, они обнаружили на дне миски несколько крохотных желто-красных чешуек, похожих на высохших клопов.
— Здесь мы зазимуем, — сказал Раунио. — Будем добывать золото!
— Зачем оно нам? Золото — корень зла…
— Чтобы чем-нибудь заняться. Вероятно, нам не удастся добыть его так много, чтобы оно стало злом. А если удастся, и мы окажемся перед искушением, то сможем рассыпать золото в горах…
Стояла уже глубокая осень. Наступили темнота и холод. Хлеб и чай были на исходе. Они взялись за топоры и выстроили себе зимовье. Потом поспешно поплыли обратно в верховье реки, вытащили лодку на берег и отправились в большую лапландскую деревню.
Там все оставалось по-прежнему: краски и огни, гудящие на ветру телефонные провода, газеты с большими черными буквами и автомобили на мерзлой дороге. Патэ Тэйкка поймал себя на том, что его влечет бурая лента дороги. Не хватит ли этих нескольких месяцев очищающей жизни по заветам Моисея? Но вряд ли на дороге он найдет хлеб и приют. Многокрасочный мир, в который ведет дорога, страшнее южных песчаных пустынь, хуже северных голых скал. Вся эта красота и изобилие — только мираж, который исчезает от прикосновения.
Как только выпал снег, они наняли оленей, которые доставили их к зимовью вместе с продовольствием и снаряжением.
Зима в горах была студеная, страшная, неподвижная. Она наводила Патэ Тэйкку на мысль о небытии. Кромешная тьма. Только несколько часов серого полумрака, как призрак, как смутные воспоминания о прошлом, когда ночи еще сменялись днями. Умер ветер, он истомился и заснул где-то у подножья горы. Единственным признаком какого-то движения, жизни были снежинки. Они опускались откуда-то сверху, безмолвно кружились, падали и оставались лежать мертвыми, неподвижными. Снежный покров становился все толще, все глубже. Иногда погода была ясной, тогда мерцали звезды, выглядывала холодная луна, полыхало северное сияние. Мороз потрескивал в ветвях деревьев и углах бревенчатой избушки.
В избушке тепло от железной печурки. Пахнет жирным варевом, под войлочными одеялами можно спать сколько угодно.
Патэ Тэйкка захватил с собой несколько книжонок, которые перечитал уже много раз. Время от времени он порывался съездить на лыжах в деревню за газетами и новостями, но Раунио был неумолим:
— Что? Так ли обязательно тебе знать, что где-то кого-то убили, где-то кто-то удавился и сколько дней шли в парламенте дебаты по вопросу, не стоящему выеденного яйца? Ты хочешь запорошить себя и меня пылью всей этой тленной жизни, хочешь заставить меня слушать о ее сумасбродстве. Нет, не пойдет! Нам здесь хватает культуры: тепло, светло, жирная пища. Лисьи следы на снегу — вот наши новости. Этого для нас довольно.
О радио Патэ Тэйкке не стоило даже и заикаться.
Он все время с интересом приглядывался к своему товарищу. Ведь тот был городским человеком, жил в больших городах, не признавал неподвижности, застывших форм и теней. А эта зима в тундре была самая страшная, самая неподвижная и самая застывшая форма, какую только можно представить. Патэ Тэйкка ждал, что у его товарища появятся признаки усталости, утомленности и отупения, но они не появлялись. Раунио с аппетитом ел и крепко спал, разговаривал, смеялся. Видимо, он чувствовал себя прекрасно — как дома, как рыба в воде, как птица в полете.
Одиночество и однообразие давили Патэ Тэйкку точно вода на большой глубине. Большую часть своей жизни он провел в лесных бараках. Там было много товарищей, были люди, толпа. Теперь ему не хватало этой толпы. Такой жизни он не признавал. Но для него, как и для многих, жизни не было и в других местах. Миллион, много миллионов людей оказались за бортом. Они были мертвецами, ходячими трупами, от них исходил запах мертвечины.
Иногда вечерами, когда Патэ Тэйкка выходил из избушки и смотрел на сполохи, ему чудился запах этих живых трупов. И тогда было приятно сознавать, что он находится здесь, далеко в горах, посреди глубоких снегов, под светом северного сияния, в бескрайней тишине.
К счастью, у зимовщиков была работа. Каждый день несколько часов, пока были сумерки, они трудились. Ловко воспользовавшись упрямой склонностью воды к замерзанию, они добрались до дна реки, вырубив во льду несколько широких лунок, не доходивших до воды. Когда снизу снова нарастало порядочно льда, они выдалбливали его, оставляя на дне лунки только тонкий слой. Так день за днем, раз за разом они приближались ко дну реки. Наконец у них образовалось несколько ледяных колодцев, доходивших до дна, где в холодном влажном песке прятались желтовато-темные крупинки золота.
Золота было немного. Но в среднем их дневная добыча приблизительно покрывала расходы. Кроме того, в этой работе было что-то захватывающее, какой-то азарт. Она походила на игру. Никаких тебе расценок, ни почасовой оплаты. Случалось, что лопата зачерпывала только пустую породу. Но всегда можно было воображать, что твой ледяной колодец врежется прямо в золотую жилу, в сокровища, веками скрывавшиеся под толщей стремительной воды. Золотая лихорадка!
Черпая песок, Патэ Тэйкка иногда чувствовал, как воспаляется его мозг, его тело. Он забывал и далекую жизнь, и близкую снежную пустыню. Для него существовала только работа, настоящий миг и механические движения. По вечерам он подолгу, не отрываясь, смотрел на бутылочку с золотым песком. Побольше бы этого темно-желтого вещества! Это якорь, спасательный трос, надежное укрытие в бурю! С ним тебя жизнь не выбросит за борт. Имея золото, не нужно продавать силу, своих мускулов и свой мозг — товар, которого и без того слишком много, так много, что он стал бедствием для страны. А вот эти крупинки приняли бы с великой радостью, и их владельцу, наверняка, — не пришлось бы бродить по заколдованному кругу. Ему не пришлось бы беспокоиться о пище, одежде и жилье. Возможно, он по-прежнему оставался бы бесполезным, ненужным человеком, ходячим трупом, но мертвечиной от него уже не пахло бы — желтый металл забальзамировал бы его.
