В то время у магистра Раунио была любовная связь, более или менее серьезная. Он надеялся, что благодаря женщине изменится и его отношение к жизни. Но несомый течением не может знать, выдержит ли его ветка, за которую он хочет ухватиться. Связь порвалась. «Это называется разочарованием», — подумал Раунио и стал еще более скептичным и мрачным. Когда умер отец, Раунио получил небольшое наследство и неожиданно пришел к убеждению, что ему больше невмоготу жить в цивилизованном мире, где все напоминает о многовековых страданиях и муках, что здесь ему душно.

И вот теперь он сидит в каменной ванне, любуясь синими горами и поглаживая пальцами нагретую солнцем поверхность скалы. Он чувствует себя превосходно.

— Эй! Теперь-то мы в свое удовольствие поедим форели!

За шумом водопада Раунио не расслышал голоса, но видел, что Патэ Тэйкка стоит у костра с котелком в руках. Раунио выскочил из ванны, схватил полотенце, быстро обтерся и оделся.

Они сели обедать. Немного хлеба, но зато сколько угодно розоватой рыбы. Возле них выросли целые кучи рыбьих костей. Потом выпили по огромной кружке желтоватого чая. После обеда Патэ Тэйкка закурил. Раунио отказался и от этого зелья, изобретенного миром цивилизации.

— Знаешь, о чем я думал, когда кухарничал?

— Ты думал? — воскликнул Раунио, изображая испуг. — Нам не следует думать, тем паче над чем-то абстрактным! Мы должны жить! Набъем брюхо, отдохнем, поразомнемся — и нам хорошо.

— Да, и нам хорошо… Об этом и думал. Здесь замечательно. Такой водопад! Такой склон! Я подумал, что мы выстроим здесь избушку, настоящую — из бревен. Вон там можно разбить огород, выращивать лук для приправы к рыбе…

— А потом посевы зерновых, коровы, верные жены, куча детей! Тогда мы станем как тот Паво из Саариярви^[9], который геройски воевал с болотами; станем пионерами, прокладывающими путь, форпостами цивилизации… Высокие, высокие у тебя, дружище, мысли, высокие, как те горы. Подави в себе эти мирские соблазны, иначе мы будем врагами…

— Но когда-нибудь эти Паво из Саариярви все равно доберутся сюда, а вслед за ними появятся дороги и помчатся машины, поток которых будет намного сильнее, чем этот светлый, пенящийся поток. Горы кажутся загадочными, таящими что-то в своем чреве. Когда-нибудь здесь будет подниматься в небо черный дым, загрохочут колеса, люди, точно кроты, будут врываться глубоко в землю…

— Может быть. Но к счастью, это будет не скоро, к тому времени я буду прахом. Нам повезло! Наша жизнь здесь — наслаждение! Она точно чудесное шампанское, а их жизнь будет тяжкой, черной, как пиво…

— Кому что нравится.

— Я предпочитаю такую жизнь. Я с удовольствием сижу за бокалом с этим прозрачным, искристым напитком. И не говори мне ничего об огороде…

Тишина. Шум водопада, унылый писк одинокого комара. У Патэ Тэйкки вдруг появилось такое чувство, что если еще и осталось то, что он некогда видел: дороги, колеса, скорость — все это теперь где-то за три-девять земель, на другой планете. А в межпланетном пространстве нет дорог. В этом чувстве его странно смешались тоска и радость, тихое, грустное счастье.

— Моя идея лучше твоей, — сказал Раунио. Мы прогуляемся в горы. В этом краю я становлюсь религиозным. Я могу стать на колени на вершине сопки и молиться каменным глыбам, принести им в жертву красную форель. Лапландские сейды не хуже других идолов. Им присуще общее для всех богов благородство: если они и слышат, то никому не скажут.

Они шли уже много часов, поднимались на сопки, обходили озерки, брели по болотам и перебирались через ручьи. Потом они карабкались по крутым склонам горы. Рюкзаки и ружья давили на плечи, соленый пот щипал тело, солнце палило вовсю, хотя было около полуночи. Ветерок шумел в ветвях сосняка. Это был девственный лес. Здесь еще никогда не гулял топор, и деревья росли, как хотели. Их предки погибли от бурь или умерли естественной смертью от старости. Высохшие, сгнившие и догнивающие стволы лежали на земле, будто несметное количество костей исполинских животных.

Патэ Тэйкка вдруг обнаружил, что в нем все-таки осталось что-то от покинутого ими мира. Глядя на гниющий валежник, он подумал: «Расточительство, бесхозяйственность».

Комары крутились вокруг них серой тучей и тянулись за ними подобно траурной вуали, но терпкий запах защитной мази в общем-то спасал от укусов. Сколько их в лесах и на болотах, этих серых назойливых существ! И как убога их жизнь! Большинство из них могло только мечтать, как о невозможном, о капле крови. И как рады были те, которые оказались неподалеку от двух бредущих по тундре людей, но и в их хоботки попадала только ядовитая мазь. Несмотря на это, они суетились, не отступали, жили свой короткий век с завидной отчаянностью и упорством.

— Вот наука людям, которые разучились жить, — сказал Раунио и пришлепнул на шее одним ударом с дюжину комаров.

Потом они увидели на склоне сопки небольшое стадо оленей. Стройные, красивые животные поспешно убежали от них, цокая копытами и гордо неся увенчанные рогами головы. Но на ушах у них было тавро — они тоже были рабами. От оленей как бы повеяло тем миром, который Патэ Тэйкка покинул. Этот призрак цивилизованного мира пробудил в нем какое-то приятное чувство, какую-то надежду: значит, путь обратно все-таки существует.

Вокруг расстилался ягель, белый, нарядный, словно оленья скатерть-самобранка. Лес пошел реже, хуже, какой-то карликовый и странный. Подул ветер, и тучи назойливых комаров рассеялись. Над головами пешеходов с криком кружились два ястреба. Где-то над обрывом у этой пары было гнездо. Птицы тревожились за свой дом.

Наконец путники остановились на голой вершине сопки. Вокруг открывался простор. Горы, горы, лесистые склоны сопок и рыжие, плешивые вершины. Кое-где, как расстеленные для просушки простыни, белели пятна снега. Ближе виднелись маленькие озера, болота и отрезок реки, петлявшей к востоку. А дальше синели застывшими гигантскими волнами горные гряды, необозримые, неизмеримые. Ни дымка, ни признака жизни. Только великая тишина, мертвая тишина. Сколько ни прислушивайся, ни один звук не донесется издали, не замрет вдали. Холодный ветер, неживой, ко всему безучастный, казалось, никогда не прикасался ни к чему человеческому. На северной стороне сопки зияла черная с отвесными краями пропасть. Из нее поднимался туман, который краснел в лучах полуночного солнца.

При виде этой картины, раскинувшейся в странном свете полярного солнца, оба путника словно лишились дара речи, онемели. Их охватило то трепетное чувство благоговения, таинства, какое они испытывали когда-то в детстве, входя под высокие своды церкви. В них пробудились мутные, необъяснимые воспоминания о каком-то другом мире, другой жизни. На какое-то время смешались все понятия. Это была мифическая страна, но и тот мир, из которого они пришли, тоже уже не казался реальным. Мировой кризис и коммунизм, диктатура и демократия — все это было очень далеко, все это только приснилось им: ничего этого не было.

И все-таки необозримые застывшие волны горных гряд как-то подавляли Патэ Тэйкку. Казалось, что отсюда не было никакого пути, никакого выхода, что ему придется блуждать здесь вечно. Существование гномов теперь казалось ему возможным. Поэтому приятно было подумать, что в синей воде вон того озерка плавает живая рыба — холодная, скользкая, но все-таки живая. Утешало, что где-то в ущелье обитал косматый медведь, где-то там, в восточной синеве, разгуливал дикий лось — один из последних представителей своего рода.

От ветра, обдувавшего их потные спины, знобило. Они спустились на подветренную сторону сопки мимо озерка с зеленоватой водой. Из него журча и звеня выбегал ручеек. Его журчание в абсолютной, застывшей тишине звучало, как неземная музыка. Они набрали сухих причудливо скрюченных, сосновых веточек. Когда-то эти сосенки выдержали ожесточенную борьбу за существование, они были смелым авангардом в снегах, на ветру, на голых скалах. Они выросли странными карликами, высохли и умерли. Теперь они сгорали на костре, который, очевидно, был первым огнем, зажженным на этой сопке.