— Михаил, прекрати, — оборвал Владимир Иванович.

— И непостижим этот человек, безвозмездно отдающий свой творческий труд, ибо радость его и плата — в высоком сознании выполненного долга и в умножении… — не унимался Бондарь.

— Прекрати, я тебе сказал.

— Сейчас… в умножении койкомест на северных и южных курортах страны, а также в детских садах и яслях. И когда наш скромный герой, проснувшись утром и поев каши, пойдет на работу, он будет радостно думать о том, что во всем, что охватывает глаз, есть частица и его вдохновенного… во, нашел нужное слово… его вдохновенного труда. Вот! А как по-испански «бугель»?

Чем дальше Бондарь уходил в работу, тем реже находил время для монологов. С бугелем, который, как подсказал по телефону друг-лингвист, был словом голландского происхождения, можно было не церемониться. Но дальше пошли техницизмы русские, и с ними пришлось туже. «Коромысло» обошлось Бондарю множеством скороговоркой набормотанных слов, неудобопроизносимых по-русски и непереводимых на другие языки. Но еще труднее дался перевод сравнительно простого слова «пята». Кроме бытового значения, иных указаний в словаре не было.

— Не могу, не могу! — стонал Бондарь и осторожно шлепал себя кулаком по лбу. — Не могу халтурить при самом Григории Капустине. «Пята» имеет одно значение — и все. Хоть бы дополнили самым элементарным — дескать, орудие угнетения мужей. О, я несчастный!..

Родионов заглядывал во вновь созданное бюро по два-три раза в день. Он был доволен: не столько даже неправдоподобно быстрым, несмотря на внешнюю Гришину медлительность, продвижением работы, сколько сосредоточенным спокойствием и деловитостью, царившими здесь. Юмор Бондаря был примитивен, но все же это был юмор, Владимир Иванович больше не обрывал Бондаря, даже когда тот нес чепуху. Веселая чепуха — и ладно.

После десяти дней работы без выходных дело стало близиться к концу. Бондарю осталось только скомпоновать текст, уже отредактированный с помощью знакомого лингвиста, а Грише кое-где растянуть композицию, наложить тени и еще раз пройтись по всему рисунку, чтобы выполнить все требования полиграфистов. Поэтому нисколько не странно прозвучало желание Гриши остаться работать ночью, тем более, что у Бондаря дел было еще часов на пятнадцать и он заявил, что ему надоело тянуть это удовольствие.

Копировщица Юля окончила работу и около семи вечера ушла, позаботившись о том, чтобы снабдить мужчин едой, питьем и куревом по меньшей мере на два дня. (И правильно сделала, к утру они все съели и почти все выпили).

Владимир Иванович, уходя домой, запротестовал было против этого аврала и попытался убедить авральщиков, что лучше нормально работать два дня. Но они заявили, что их стремление увидеть сей труд завершенным слишком велико, чтобы откладывать такое удовольствие на целые сутки. А Бондарь кроме того нетерпеливо подмигнул начальнику, словно намекая на некие воспитательные цели.

Родионов с несвойственной ему нерешительностью послонялся по комнатке, убедился, что от окна не дует, оставил зачем-то Бондарю и Грише свои спички и лишь после этого ушел.

Перед тем как уснуть вспомнил благодарный Гришин взгляд, когда топтался в комнатке, ища перед уходом, чем бы еще снабдить авральщиков, чтобы не терпели ни в чем нужды…

Утром он спешил на завод больше обычного, но при входе наскочил на главного инженера, который увлек его за собой в штамповочный цех, так что в отдел Владимир Иванович попал уже в десятом часу. Не заходя к себе, он открыл дверь бюро сопроводительной технической документации и замер: со стены повыше Гришиной головы, с женского портрета, с уже знакомого ему ангельского лица, обрамленного ровно спадающими белыми волосами, на него смотрели безмятежно голубые глаза.

Гриша поднял голову, скосил взгляд наверх и зябко повел плечом. А Бондарь, коротко стрельнув зрачками, пропел:

— Вот, закругляемся. Ну, не молодцы ли мы?

— Молодцы, — буркнул Владимир Иванович, осторожно выкашливая ставший в горле ком. — Еще какие. Дай вам бог здоровья. Как закончите — заходите ко мне оба, — только и сказал он, выходя, и в дверях столкнулся с Бревко.

— Ух ты! — со всей своей непосредственностью восхитился Бревко. — Это кто ж такая?

Закрывая за собой дверь, Владимир Иванович слышал ядовитый ответ Бондаря:

— Это, Бревко, женщина, в которую каждый из нас был влюблен хоть однажды в жизни. Но ты со своей замечательной тупостью даже собственной любви ухитрился не заметить. Иди, не мешай работать.

Владимир Иванович одобрительно выпятил губы, выпустил дверную ручку и энергичным шагом двинулся по коридору. Как никогда ему хотелось работать весело и споро.

Через год, в сентябре, возвращаясь из очередной встречи с однополчанами, Владимир Иванович Родионов умер: заснул в купе поезда, взволнованный, умиротворенный и радостный, что повидал друзей, и не проснулся.

Хоронили его в прозрачный сентябрьский день, было еще солнечно и тепло, летала паутина, желтизна осени едва коснулась деревьев и травы. Народу на кладбище было много.

Гриша Капустин стоял в стороне и не мог сосредоточиться на словах, которые произносили у отверстой могилы выступавшие от завода, от ветеранов войны. Это были обычные хорошие слова о хорошем человеке, но ничего нового в них для Капустина не было, ничего нового о Родионове они ему не сказали; Капустину казалось, что он знал о Родионове нечто иное — большое и важное, чего не знали эти люди. Потом слово предоставили фронтовому товарищу Родионова — писателю Евгению Аникееву. Он приблизился к свеженаваленной земле, на которой стоял гроб, и, глядя куда-то мимо, сказал:

— Вот… умер Володя Родионов… — как-то странно развел руками, пожал плечами, снял очки, за которыми оказались маленькие, очень близорукие глаза, и молча, не стесняясь, заплакал, размазывая слезы по щекам и, махнув рукой, отошел.

Капустин почувствовал, как перехватило горло, хотел глубже вздохнуть и не смог: что-то сдавило грудь. Осторожно выбравшись из толпы, он подался прочь. Потом никак не мог вспомнить, где бродил и что видел, домой заявился ночью, тихонько разделся и завалился спать…

А еще через год Гриша Капустин поступал в художественное училище. На собеседование, где должен был проходить конкурс рисунка, он пришел с большим черным футляром, в каком обычно носят чертежи.

Когда его пригласили к столу, где восседала комиссия, он так и подошел с этим черным футляром.

— С чем же вы к нам пожаловали, молодой человек? — спросил его плотный лысый мужчина в коричневом замшевом пиджаке.

Гриша открыл футляр и извлек оттуда два листа. Один, уже пожелтевший от времени, затолкал обратно, второй протянул экзаменатору. Тот развернул, далеко отстранил в вытянутых руках и, наклонив голову, долго разглядывал портрет Родионова. Потом сказал:

— В общем неплохо, молодой человек… Неплохо… Но слишком ординарная натура. Понимаете? Нет в ней… как бы вам сказать… Личность, видимо, ординарная, — и он протянул Грише лист. — Покажите еще что-нибудь. Я видел у вас там еще что-то.

Гриша молча обвел взглядом рыхлое лицо человека в замшевом пиджаке, какое-то время посидел на краешке стула, затем поднялся.

— Нет… Нет у меня больше ничего… — он стал заталкивать свернутый трубочкой портрет Родионова в футляр.

— Как нет? А вот это что? — экзаменатор показывал на пожелтевший лист, торчавший из футляра.

— Это так… ничего… До свидания, — качнув головой, Капустин вышел из класса, в котором на стенах висели карандашные рисунки античных атлетов, их гипсовые изваяния стояли на полках…

— Ну что, Гришенька? — спросила мама, ожидавшая его в сквере.

— Опять провалился я, мама, — смущенно улыбнулся Гриша.

— Ты им все показал? И тот портрет… этой, как ее…

— Все, мама, все…

— Ты не огорчайся, сынок.

— Ну что ты, мама!..

И они пошли через сквер по дорожке, посыпанной мелким хрустящим гравием.