Взгляд Люды скользнул по стенам и остановился на Кошкине. Рядом с ним все еще стояли Вартан, Володя и Марина, и он уже спокойно досказывал им что-то из гипотетической теории возникновения этого ущелья. Люда подошла, потянула Кошкина за рукав и показала на крохотную неприступную площадку над маленькой осыпью на высоте двенадцати метров.

Гриша не сразу понял, о чем они говорят, почему засмеялись Вартан и Володя и почему на лицо Кошкина снова наползла эта неприятная ироническая мина.

Люда за руку потащила Леню к осыпи, геологи тоже потянулись туда. Гриша поспешно закрыл свой мольберт, в котором торопливо набрасывал пастелью открытый просвет ущелья с дорожным знаком, валунами, деревьями и таинственно исчезающим шоссе, и подошел поближе.

Кошкин вскинул голову и мельком поглядел на площадку.

— Дорогая, достоин ли я выполнить столь почетную миссию? Тебя не смущает, что я только недавно падал?

— Пустяки, я тебя буду ловить.

— Нет на свете ничего слаще, чем падать в твои подставленные ладошки. Пусть даже и покойником.

— Но?

— Но брюки… Я готов рисковать жизнью, но не штанами.

— Что ты еще выдумала, сумасбродка? — спросила подошедшая Кира.

— А что такое? Неужели женщина не вправе потребовать от рыцаря, чтобы он вознес ее имя хоть на десяток метров над почвой? Уж Володя по одному знаку твоих длинных ресниц полез бы до самого верха… Правда, Володенька? Киркино имя так украсило бы эту дичь!

Кира как-то беспомощно пожала плечами, а лицо Володи стало непривычно холодным, он качнулся, словно собирался шагнуть, но устоял на месте.

— Ах, мужчины двадцатого века, — морща нос, говорила Люда. — Больше вы уже не совершаете безрассудных поступков. Вы рационалисты. К черту любовь, есть физиологическое влечение, это проще, да и времени на это надо меньше, без всяких там условностей. Сейчас мужчину никакой обидой на дуэль не вытянешь… Алешенька, натянешь им нос? А ну покажи им, мой рыцарь, что не все еще кончено на свете!

— Людка, ты спятила, — сдавленно сказала Марина. — Гриша, вернись немедленно!

Гриша уже взобрался на осыпь и медленно карабкался вверх по казавшейся совершенно гладкой стене.

В ущелье сгустилась тишина. Из-под ноги Гриши оборвался камень, нога скользнула — и всеобщий захлебнувшийся вдох нарушил молчание. Но Гриша удержался и продолжал нащупывать новую опору. Снова пристроил ногу — и снова прошуршал оборвавшийся выступ. Стена не поддавалась, на ней не было видно ни единой морщины, невообразим казался теперь и спуск — высота набралась уже порядочная.

Экскурсовод нервно закурил. Володя тронул за плечо Вартана, и они пошли к стене, чтобы попытаться подхватить Гришу, когда он оборвется. Вовик бросился следом, а за ним еще несколько мужчин. Люда глядела с неподвижно-светлым лицом. Кошкин курил, и в глазах его была сложная смесь иронии, презрения и жалости.

Гриша замер на стене, как наколотый, только нога его по-прежнему ощупывала камень.

— Отталкивайся и прыгай назад! — крикнул Володя.

Гриша не ответил и еще через минуту, нащупав что-то уже не ногой, а рукой, двинулся по стене — уже не вверх, а вбок. Метров через пять он снова пополз вверх, осыпь здесь заострялась и с трудом выдерживала даже одного человека. Все же Володя, балансируя, забрался туда, а остальные расположились ниже, хотя Грише от этого теперь не могло быть никакой пользы.

Он упорно продолжал взбираться и, наконец, встал на микроскопический карниз, по нему можно было добраться до площадки, на которую показывала Кошкину Люда.

Утвердившись на площадке лицом к стене, он раскинул руки и стал шарить ладонями, стараясь оторвать где-нибудь кусок камня, чтобы использовать его в качестве резца. Что-то ему подвернулось, и, стоя в очень неудобной позе, он начал царапать. Снизу, затаив дыхание, глядели, как появляются на стене четкие, красивые буквы:

«22 июля…»

— …единственный рыцарь двадцатого века Григорий Капустин сверзился с этой стены, — закончил Кошкин. — И эпоха рыцарства окончательно закрылась на переучет своих героев и мучеников.

— Леня, как тебе не стыдно, — сказала Марина. Люда оставалась безмятежна.

«…Люда Иванова».

— Твоя мечта сбылась! — сказал Кошкин.

Люда не шевельнулась.

Строго посередине под именем Гриша быстро и не отрывая руки нарисовал ее профиль. Затем еще раз прошелся по всем цифрам и буквам и раза три-четыре по профилю, пока не уверился, что все сделано не на день, выпустил из рук свой резец и двинулся в обратный путь.

Но обратного пути не было.

Кое-как Гриша добрался до карниза, оттуда, сделав какие-то головокружительные движения, спустился еще метра на три, но дальше у него уже ничего не получалось.

— В таком же положении оказался некогда достойный отец Федор. Только он вопил: «Снимите меня!» — снова вставил Кошкин.

Люда снова промолчала. Она была бледна.

— Ты не можешь найти другое время для своих острот? — с яростью накинулась на Кошкина Марина.

— Кричать надо было раньше, — холодно ответил он. — Пропусти меня.

Галдели все наперебой. Кошкин заставил всех замолчать. У него было счастливое качество: его слушались.

— Слушай, старик! — крикнул он Грише. Кира закрыла глаза ладонями, а Люда, спотыкаясь, задрав голову, пошла к нему. — Передвинься немного вправо. Можешь? Попробуй. Хорошо, старик, молодец… Ну, еще немного! Не идет? Ну ничего. Слушай внимательно. Под тобой осыпь, до нее метров семь. Стена почти отвесная, но все же надо оттолкнуться. Обожди, не спеши. Оттолкнуться надо ногами, очень сильно, а руками слегка. Учти. Понял. Ну как, сможешь?

— Смогу, — прерывисто сказал Гриша.

— И сразу собери тело, готовь ноги к приземлению…

Он не успел окончить.

Гриша как-то судорожно шевельнулся и оторвался от стены. Женщины закричали. Гриша глухо шлепнулся на осыпь, возле него мгновенно оказался Володя и почти тотчас же Люда и Кошкин. Смертельно бледный и неловко улыбающийся Гриша поднялся и увидел перед собой мир, а в этом мире нечто такое, чего никогда в жизни еще не знал: он почувствовал себя каким-то другим, большим, очень важным и нужным в этой жизни человеком. Он засмеялся и, в упоении собственной дерзостью, не отвел взгляда от испуганных глаз Люды: в этот миг он был готов к борьбе на самом высшем уровне — на уровне зубов и ногтей.

Это был миг, один только миг во всей его жизни, потому что вскоре он понял: в наше время уже ничего невозможно удержать с помощью ногтей и зубов…

Потом была суета, экскурсовод и шофер ругались, один интеллигентно, второй как бог на душу положил, Гришу отряхивали, промывали его руки с содранными, обломанными ногтями, заливали йодом из походной аптечки. Было очень больно, но он улыбался.

Нагоняя график, автобус понесся, а на серпантине горной дороги это испытание оказалось по плечу не каждому вестибулярному аппарату, и очень скоро нервное напряжение экскурсантов, возбужденных недавней встряской в Юпшарском ущелье, улеглось, затем сменилось вялостью и, наконец, сонной апатией. Кое-кто стал проявлять зловещие признаки, монотонный голос экскурсовода только способствовал укачиванию. Люда отобрала у него микрофон и своим хрипловатым голосом стала запевать популярные песни. Подпевали ей недружно.

Потом аудитория совсем обмякла, но Люда упорно старалась ее расшевелить, рассказывала анекдоты и исполняла песни зарубежных стран на английском и итальянском языках с русским речитативным переводом, словно содержание могло кого-то заинтересовать.

Но настал момент, когда и она перестала петь и просто сидела в кресле экскурсовода, повернувшись к салону, с микрофоном в опущенной руке и молча глядела на Гришу. И он так же молча глядел на нее. После недавнего потрясения окружающее воспринималось им немного сомнамбулически, и, придвинутое каким-то оптическим обманом к самим глазам, блистало перед ним ее лицо, покрытое ровным загаром, голубоглазое, с кукольным носиком и ртом и с белыми, до плеч, волосами. И с того дня это лицо перед ним постоянно, во сне и наяву, и все, что происходит в реальном бытии и в воспоминаниях, — все проходит на фоне этого лица с очень земными, запанибратскими и зовущими к откровению глазами…