— Не скажи.

— Ну какой прок от твоих путешествий?

— Хожу меж людей по разным городам да странам, вижу, кто как живет, слышу, кто что думает и говорит.

— Ну и как же люди-то живут? — спрашивал Заумник.

— Худо живут.

— Дак какой толк от твоих каждогодних хождений? Помощи от тебя никакой никому.

— Как знать, — ответил Грамотей. — Все полезное, что вижу и слышу, в добрые советы обращаю. Хороший совет еще никому не повредил. Учу людей правде в глаза смотреть.

— Что-то у нас тут никто не помнит твоих советов, — говорил Заумник.

— А это не беда, что не помнят. Я не в обиде. Важно ведь, чтобы совет добрый на пользу пошел. А помнят ли о том, кто дал его, — значения не имеет. Не ради этого живу, хожу по миру, жизнь узнаю. Тридцать лет и три года этим занимаюсь…

И Грамотей снова двинулся в путь. Шел он долго, под ногами скрипел снег, ветер гнал по полю поземку. Наконец позади осталась зима. И вступил он в край, где уже началась весна, пригревало солнышко, зазеленели луга, радостно зашевелились листочки на ольхе и березе. Заночевал Грамотей в лесном шалашике, на свежей травке, подложив под голову котомку и накрывшись армяком.

Проснулся он на зорьке. Вышел из шалашика и аж зажмурился: ярко и весело сияло солнце, на траве прозрачными колокольчиками висела роса. Грамотей умылся ключевой студеной водой, съел пару картофелин с ржаным хлебом, запил нехитрый завтрак той же водой из родничка и тут услышал голоса. Раздвинув кусты, взглянул на поляну и замер. Там стояли заяц, кот, жевал траву жеребенок, а на пеньке сидел молодой пастушок. Выглядели все они необычно: у зайца было оторвано ухо, у кота обожжены усы, у жеребенка по крупу шли вздувшиеся кровавые рубцы, а у пастушка под глазом темный синяк.

Заметив вышедшего на поляну Грамотея, пастушок поднялся с пенька и сказал:

— Мы к тебе, Грамотей, за советом. Слышали мы, что худого не посоветуешь.

— Что же вас такое прижало, что я вам понадобился? — спросил Грамотей.

— Беда привела, — ответил пастушок. — Хозяин наш, по кличке Рукастый, такое вытворяет, что в толк взять не можем. Вроде память потерял. Вот оторвал он зайцу ухо. Пришел заяц к нему через неделю, спрашивает: «За что ты мне, хозяин, ухо оторвал?» А тот говорит: «Неправда. Не помню такого. А вот что морковь тебе таскал зимой — это помню». Коту свечой поджег усы. Кот спрашивает через несколько дней: «За что ты мне, хозяин, усы обпалил?» А тот отвечает: «Неправда. Не помню. Раз не помню, значит, не было такого. А вот что салом тебя кормил — это помню». Исхлестал жеребенка плетью. Еле жив тот остался. Выходили. Спустя некоторое время жеребенок спросил у него: «За что, хозяин, так изранил меня?» — «Неправда. Не помню такого. Коль не помню, видать, путаешь ты меня с кем-то. А вот что кормил тебя всю зиму самым лучшим, самым пахучим сеном — это помню». Шел я по двору, попался ему навстречу, тут он мне затрещину и влепил. Назавтра спрашивает: «Что это у тебя за синяк под глазом? Подрался с кем?» — «Нет, — говорю. — Это вы мне оплеуху дали. А за что, хозяин?» А он отвечает: «Не ври. Не помню такого. Значит, и быть не могло. А вот что зипунок тебе с ярмарки привез да подарил — это помню». Вот какие странные дела у нас происходят, — закончил рассказ пастушок. — С чего бы так — никто понять не может.

— Д-а-а-а, дела! — почесал затылок Грамотей. — Однако история эта для меня понятна. Открою вам секрет. Решил ваш Рукастый избавиться от той половины памяти, в которой хранится все, что сделал недоброго. А другую половину — ту, что помнит про хорошее, сохранить. И жить только с ней. Так ведь удобней. Вот и призвал он своего лекаря и сказал ему: «Сделай так, чтобы была у меня только одна память — про хорошее, что я сотворил. Все, что помню про себя плохого, спать мне не дает. Я уж пытаюсь хорошим загладить, но все равно память про плохое верх берет. Устал я от их борьбы». А лекарь этот травы разные знал. Сварил он отвар из семи трав и велел Рукастому пить целый месяц. Тот пил и постепенно избавлялся от ненужной ему половины памяти… Вот так оно и произошло.

— Как же быть-то теперь, посоветуй, — сказал пастушок.

Грамотей снова почесал в затылке и сказал:

— Старую память ему теперь не воротишь. Считай, пропала, утекла, как поганая вода. Теперь бы только законопатить сточные канавки его памяти, через которые он избавляется от всего плохого, что помнит, — сказал Грамотей. — Ему траву мою надо попить. Дам я тебе такой травы, а ты отвар из нее приготовь. Поднеси и скажи, что силу отвар этот прибавляет. Только знать про это, скажи ему, должны лишь двое: тот, кто дает, и тот, кто пьет. Когда узнает третий — не подействует трава. Так сказать нужно, чтобы Рукастый своему лекарю не проболтался.

— Спасибо тебе, Грамотей.

— Тут уж не за что, — ответил Грамотей. — Не должен человек жить с одной половинкой памяти. Негоже, коли забывает он про все дурное, что сделал людям. Эдак совесть отмирает. Ты уж мою травку береги, расходуй осторожно, только в случаях, когда душу человека спасать надо, память его при нем сохранить.

— Понял я тебя, Грамотей. Прощай.

И они расстались…

К весне воротился Грамотей в свою деревню.

— Королевич тебя разыскивал, — сказал ему Заумник. — Велел, как объявишься, к нему бегом бежать.

— Успею, — усмехнулся Грамотей. — А ты свое колесо все еще мастеришь?

— Мастерю. Никак только не найду вечную силу, чтоб крутила его без остановки всю жизнь. Найду, однако. И тогда станем счастье лопастями загребать. Разбогатею. Все увидят, кто я есть!

— Не ту силу ищешь. Зря только людей морочишь, — сказал Грамотей. — Вся деревня на тебя работает. Не понимают люди, что без толку время и труд свой расходуют. А ты и рад, как дармоед.

— Для них стараюсь, — ответил Заумник.

— Врешь ты, братец. И сам про это знаешь, — махнул рукой Грамотей. — Просто тщеславие свое тешишь, вот, мол, какой я умный!..

Прежде чем отправиться к Королевичу, вспахал Грамотей свой небольшой надел, засеял рожью, картошкой и коноплей. Залатал крышу, поменял сгнившие колья в изгороди. И после первого дождика, напоившего посевы, спокойно отправился во дворец к Королевичу.

Был Королевич молод, богат, умен и страшно тщеславен. В то утро призвал он к себе трех своих главных советников. Преклонились они перед ним, сидевшим на высоком троне. А у трона расхаживали хвостатые павлины. Грамотею велели стать в сторонке. Он и стоял. Мял в руках свою шапку, дивился искусству безымянных мастеров, выложивших узорным паркетом пол. Мял он свою шапку и гадал, зачем призвал его Королевич.

А Королевич посмотрел на него и сказал:

— Дошел слух до меня, что по твоему совету Рукастому память подправили. Верно?

— Верно, Королевич.

— Ловок ты. А ведь помер он, Рукастый. Совесть загрызла.

— Это уж не моя вина, — ответил Грамотей.

— Ты и с Заумником все никак не поладишь. Ведь он Колесо Счастья для народа мастерит, — хитро сощурился Королевич.

— Нельзя смастерить такое колесо, чтобы вечно само крутилось и лопастями счастье гребло, — ответил Грамотей. — Пустая затея.

— Главное, что люди верят в это, мысли их заняты надеждой, — сказал Королевич. — А ты хочешь лишить их этого. Я бы не стал мешать им.

— Как же не объяснить людям, что дорога, которой они идут, упирается в тупик? — спросил Грамотей. — Зачем же их всю жизнь морочить? А Заумник только этим и занят вот уже тридцать три года. Не дает настоящую надежду найти, не там они ее ищут.

— Все-то ты знаешь, Грамотей, — покачал головой Королевич. — И слава твоя непомерно растет. Советы твои вроде и не замечают люди, однако пользуются ими. Разве не обидно тебе?

— А пусть не замечают. Пусть считают, что своим умом дошли, — ответил Грамотей. — Лишь бы жилось им легче. Хорошо, ежели советы мои делом становятся.

— Коль хочешь, чтобы жилось им легче, прими волю мою: решил я поставить тебя сборщиком податей в моем королевстве, — усмехнулся Королевич.