Читая эти фразы, одни солдаты стали задумываться, другие осторожно начали приглядываться к Капралу, вспоминали, что кто-то где-то уже говорил им, что Капрал — кукла; третьи откровенно роптали: им осточертело мерзнуть в холодных окопах, из которых до победы, обещанной Капралом, оставалось так же далеко, как и в самом начале войны…
Никто, конечно, не знал, что нетаявший этот снег, на котором проступали, как на бумаге, печатные фразы, изготавливался в маленькой подпольной типографии Нашим Соседом, Беляной и их единомышленниками. А типография была оборудована на старом маяке.
Лишь Капрал догадывался, чьих рук это дело. Он орал на жандармов, требуя найти и уничтожить Нашего Соседа и Беляну, но отыскать их не удалось.
К середине зимы ударили сильные морозы. Солдаты Капрала околевали, усилилось дезертирство. Фронт дрогнул, началось массовое отступление. Голодные, уставшие, перебинтованные солдаты Капрала потянулись по всем дорогам. Каждый спешил домой, к родному очагу. Впереди распавшегося войска плелся сам Капрал.
За всем этим через щелочку меж занавесками на подслеповатом оконце хибары тайно наблюдал Пустой, наблюдал одним глазом, боясь шевельнуться, чтобы, чего доброго, кто-нибудь из отступающих не обнаружил, что в этой развалюхе есть какая-то жизнь, у тепла которой можно обогреться.
Но Капрал-то знал, кто обитает в полуобвалившейся хибаре на улице Пыль Столбом. И под вечер, когда вовсю запуржило нетающим снегом, на котором отчетливей прежнего проступали буквы, Капрал, пропустив авангард отступающих, собрал всех своих единоутробных сородичей — озябших, замызганных матрешек.
— Здесь заночуем, — сказал он. — Подождите меня во дворе, — и с этими словами он вошел в домишко.
У окна стоял Пустой.
— Ну что, так все время и сидишь здесь? — спросил Капрал.
— Ага, — кивнул Пустой.
— Лучше б ты и не появлялся на свет, — зло плюнул Капрал.
— Кто знает, что такое лучше? — пожал плечами Пустой.
— Болван!.. Ладно, мы заночуем у тебя. Все наши. Затопи печь, замерзли мы, — он вышел.
Валил снег. Перед глазами Капрала мельтешили белые хлопья-листовки, буквы, проявлявшиеся на них.
Глядя на это, Капрал свирепел, его охватила такая ярость, от которой у другого бы заломило в затылке. Но он был куклой.
— Собирайте все! Сгребайте крамолу! Сгребайте, тащите в печь! Ловите эти проклятые буквы! Сжечь! Все сжечь! — заорал он.
Куклы бросились выполнять приказ, заталкивали в огонь снежинки-листовки. Пламя сжирало их, но с неба сыпались все новые и новые.
— Хватит, — безнадежно махнул рукой Капрал. — Выспаться надо.
— А как же мы все разместимся в этой комнатенке? Ведь нас вон сколько! — сказала кукла-жандарм, шевеля кочергой в печи.
— Как прежде, — буркнул Капрал. — Влезайте друг в друга по ранжиру, а потом все — в меня, — с этими словами он откинул верхнюю часть туловища, и вскоре все куклы привычно оказались в его нутре. Теперь он был один, отяжелевший, с трудом волочивший ноги, замерзший и мрачный.
Он придвинул поближе к огню лавку, затолкал в печь сколько влезло ненавистные ему снежинки-листовки, лег и тотчас захрапел.
А мимо шли остатки его разбитой армии, солдаты торопились в город — к теплу родных очагов, к своим семьям. Одни — довольные, что обошлось, они уцелели, плевать им теперь на Капрала; другие — со злобной решимостью не предавать его, когда-нибудь еще встать под его знамена; третьи, потупив глаза, тащились, беседуя со своей совестью…
Метельная ночь была уже на исходе, давно скрылся вдали последний солдат. Капрал спал, неосторожно придвинув к печи лавку: он забыл, что сделан из дерева и папье-маше. От могучего его храпа в печи раскачивались огненные языки, шевелились горящие листовки-снежинки. Одна из них, полуобгоревшая, вывалившись из плотного пылающего вороха, упала Капралу на ноги. Клей, которым было пропитано дерево и папье-маше, содержал в себе ацетон. По всей огромной фигуре Капрала побежало пламя. Едва успев хлопнуть руками по бокам, Капрал через минуту превратился в здоровенную пылающую головню, внутри которой спекались от жара остальные куклы…
С высоты маяка Беляна и Наш Сосед увидели далекое зарево: это догорала хибара, под рухнувшей крышей которой уже превратилось в уголья и горячий пепел то, что недавно было Капралом и его уродливыми сородичами…
Потоптавшись у руин многоэтажной лаборатории, разбитой бомбежками и артобстрелами, Академик понуро поплелся через город. Запустение и разруха, хмурые лица, бездомные кошки. Было холодно. Он шел, подняв воротник демисезонного пальто, испачканного известкой и кирпичной пылью; шел, глубоко засунув в карманы окоченевшие руки. Собственно, идти было некуда. И он забрел в пустынный лесопарк, скамейки стояли засыпанные снегом. Вроде совсем недавно тут весело и шумно гуляли горожане, оглушительно гремели репродукторы, разнося по всем аллеям и уголкам обольщающие речи Капрала…
На одной из скамеек, сметя снег, сидел Умелец. Он постарел, осунулся.
— Присядьте, — предложил Умелец. — Вы Академик, не так ли? Я узнал вас по портретам в газетах.
— Благодарю, — Академик устало опустился на скамью. — А вы, если не ошибаюсь, Умелец? Я тоже узнал вас.
— Какой к черту Умелец, — горько вздохнул собеседник. — Был им. Теперь все кончилось. Видите, что делается? Разруха. Кому сейчас нужно мое умение? Это вы во всем виноваты. Оживили этих…
— Я виноват?! — возмутился Академик. — А кто их создал? Вы!
— Я ради дочери… Хоть это меня оправдывает. А вы превратили их в подобие людей, затолкали им в башку подобие мозгов.
— Ради дочери?.. А я ради науки!
Они помолчали. Затем Академик сказал миролюбиво:
— Знаете, я вот думаю: все могло быть иначе, если бы тот колбасник не оказался таким скупым и принял бы Капрала на работу. Занимался бы Капрал своей мазней, малевал бы всю жизнь вывески, полагая, что он великий художник, и не полез бы в политику… Вот ведь как счастливо могло обернуться дело.
— Как знать, — с сомнением ответил Умелец.
— А что поделывает ваша дочь и ее приятель?
— Работает в народной школе. Преподает Справедливость, Нравственность и Доброту. Поженились они. А зять лечит своих больных. Выдвинут в парламент от партии «Родина и народ».
— Это какая-то новая партия, — посмотрел на него Академик.
— Все теперь нужно новое, — словно освобождаясь от чего-то, вздохнул Умелец. — Уж извините, пора мне, — он тяжко поднялся со скамьи. — Прощайте.
И они разошлись…
Дверь была странная, она открывалась во все стороны: от себя, к себе, сдвигалась вправо и влево, вверх и вниз. Когда-то она оставалась постоянно запертой, на ней всегда висела табличка: «Всему свое время». Но теперь ключ в замке не торчал, табличку кто-то заменил другой, с надписью: «Входите, кто хочет».
Я вошел. За письменным столом сидел человек с веселыми глазами и поглаживал ладонью седые волосы.
— Так вот кто здесь работает! — сказал я, оглядывая небольшую комнату, уставленную книгами. — Табличку с двери вы сняли?
— Да. Теперь пусть желающие входят. Ведь все уже всё знают.
— Кто же вы? — спросил я, усаживаясь в плетеное из лозы кресло.
— Сочинитель, — ответил человек с веселыми глазами.
— Значит, сочиняете истории?
— Не совсем так. Историю, говоря вашими словами, сочиняет жизнь, люди, время. Я лишь выбираю из нее то, что мне кажется важным, и пересказываю по-своему, — он летал из-за стола и зашагал вдоль книжных полок.
— Выходит, вы не распоряжаетесь судьбами героев своих сочинений?
— Почему же? Распоряжаюсь.
— Тогда все же переделайте конец. Видите ли, — я подошел к нему, — возвратились Космонавты. Они рассказали, что на какой-то высоте видели два странных облачных образования. Когда приблизились к ним, те обрели человеческие черты и попросились на Землю, чтоб их захоронили в земле.
— Я знаю. Это то, что называлось Капралом и Пустым, — сказал Сочинитель.
