«Эх, иждивенцы мы с тобой, иждивенцы», – вздыхал он, вынимая из мешочка брусочки хлеба. Любка совсем не понимала, о чем идет речь, и с вожделением вдыхала запах хлеба: «Кушать хочу, деда». Дед что-то отмерял, делил лакомый брусочек на кусочки и только тогда протягивал внучке два хлебных ломтя.

Однажды неожиданно рано воротилась со смены тетка Катя. Увидела Любку, сжимавшую в руках ломти хлеба, деда, впустую прихлебывавшего кипяток из большой кружки, и заорала во все горло: «Ты, старый, чего делаешь-то, помереть до срока хочешь?! У нее ведь родители есть!»

Дед тогда засуетился: «Да ты чего, доченька, я похлебки поел, сытый. Садись сама-то за стол. Вот твой хлебушек. А Любке-то расти надо, смотри, она росточком-то как годовалая».

А Любка быстро-быстро запихнула в рот один кусок и юркнула под одеяло, сжимая в кулачке другой ломоть хлеба.

На следующее утро Любаня, выглядывая из-под одеяла и наблюдая, как дед крошит для нее тюрю в миску, спросила: «Деда, а деда, отчего тетка Катя такая злыдня? Прямо как Баба-яга из сказки».

«Да ты, внученька, на нее не серчай: горе у нее, муж без вести пропал. А она его, знаешь, как любит: ну просто как Елена Прекрасная Ивана Царевича. От переживаний она такая. Слезай с печи – тюря готова».

Любка похлебала тюри, оставив немного деду на дне миски. Потом они пили кипяток вприкуску с малюсеньким кусочком сахара. А после Любашка забралась деду на колени и попросила: «Сказку про аленький цветочек расскажи». Она не раз уже слышала ее от деда, но всякий раз заставляла его пересказывать заново. Каждый раз, когда дед описывал встречу Настеньки со страшным чудовищем, Любочка вздрагивала от ужаса. А когда сказка благополучно заканчивалась и чудовище превращалось в доброго и красивого молодца, дед забирался на печку и погружался в дрему Любка пристраивалась рядом и долго разглядывала уродливое дедово лицо, осторожно проводила ладошкой по его страшным шрамам и иногда целовала деда в шершавую щеку, втайне надеясь, что вдруг, как в сказке про аленький цветочек, ее уродливый дед превратится в одночасье в бодрого и молодого красавца.

Однажды она набралась смелости и, пока дед не успел уснуть, спросила: «Деда, а почему у тебя лицо как у чудовища из сказки про цветочек аленький?»

«Так это оспа меня изуродовала».

«А что это – оспа?»

«Да болезнь скверная. Вся семья у нас болела, а я один в живых остался: молодой был, сильный. Только вот уродом остался».

«А ты можешь превратиться в доброго молодца, если волшебство случится?»

Дед не сразу ответил. Помолчал, задумавшись, а потом кряхтя слез с печки и полез в старый комод, на полку с документами.

«На, смотри!» – и он протянул Любашке старую фотографию, приклеенную к картонке. С фотографии на нее глядели прелестная молодая девушка, расположившаяся в кресле, и стоящий рядом с ней мужчина со страшным, обезображенным рубцами лицом.

«Деда, это кто? Настенька из “Аленького цветочка?”» – спросила Любка, тыча тонким пальчиком в лицо девушки на фотографии.

«Ну считай, что почти так оно и есть».

Дед помолчал, повздыхал, а потом начал, будто новую сказку, свой рассказ: «Когда-то давно совсем в другом государстве-царстве жил-поживал и добра не наживал гадкий урод: лицо такое страшное, что все девки взгляды отводили. Но чего переживать, жить-то надо. Он и жил: работал с утра до ночи по строительству.

Руки у него ловкие были, умелые, не один дом в нашем городке построил. А одинокими вечерами пристрастился он читать книжки, много он их прочитал. Однажды забрался на верх строящегося дома, чтобы крышу крыть, и вдруг с высоты заметил, как внимательно разглядывает его молодая девушка красоты необыкновенной. И смотрит не косым взглядом, какие часто ловил он на своем изуродованном лице, а по-доброму так смотрит. Ну и загляделся он на красу-девицу, уж больно хороша была. Да так загляделся, что с крыши свалился. Ударился оземь…»

«И превратился в красавца-добра молодца», – закончила за деда его новую сказку Любка.

«Да погоди ты, не торопи события, – дед обнял Любку. – Слушай лучше».

«Ударился он о землю, да и разбил себе пятки, встать не может. А красавица позвала на помощь отца своего (это для его семьи умелец дом строил), они покалеченного к себе в дом и перетащили. А так как родни у него не было, ухаживать за ним некому было, они милосердие проявили: у себя в доме выздоравливать оставили. Дочка хозяина за больным присматривала, а он долгими вечерами ей книжки прочитанные пересказывал. Перебитые косточки срослись быстро, хоть и не совсем правильно. И вот тогда-то и превратился уродливый мужичок в красавца-добра молодца. И женился на прекрасной девице. А это и есть их свадебная фотография», – закончил рассказывать дед, поглаживая ладонью фотоснимок.

«Погоди, деда. Он же превратился в красивого, да? А на фотографии он страшный», – удивилась Любка.

«Может быть, и так. Да только Настеньке красивым он показался… Такое вот превращение». Дед помолчал и добавил: «А на фотографии это я в молодости и жена моя Анастасия Ивановна, она же и твоя бабушка».

«Как бабушка? На снимке же молоденькая тетенька».

«Состариться она не успела, померла рано, а я остался с дочерями жить: с мамкой твоей Клавдией и Катериной».

Тогда Любашка долго вглядывалась в фотографию, надеясь разобрать, как же могло произойти волшебное превращение урода в красавца. Но так и заснула, ничего не поняв.

…Вот и сейчас, устав ждать, когда же дед проснется, Любашка достала из комода эту фотографию и принялась разглядывать ее, то и дело оборачиваясь на спящего деда, изучая его лицо, пытаясь понять смысл рассказанной дедом сказки. Стало смеркаться (зимой темнеет рано), и Любке вдруг показалось, что грубые рубцы исчезают с лица деда, оно разглаживается и становится красивым и молодым.

Тем временем печка уже окончательно остыла, и Любка начала замерзать. Не спасал от холода даже накинутый ею на плечи старый затертый пуховый платок, который дед называл бабушкиной шалью. Да и голод снова стал одолевать.

«Деда, вставай! Тюрю будешь? А за хлебом пойдешь? Есть хочется…» – она потрясла старика за плечо, похлопала его по щеке. Щека была холодной и какой-то странной на ощупь, не такой, как обычно.

«Ну раз ты не будешь, я немножко поем».

Любка похлебала еще тюрю из миски, но не доела, оставила на самом дне немного. А потом залезла под одеяло и, прижавшись к деду, задремала.

Хлопнула входная дверь. «Эй, чего в темноте сидите?» – крикнула тетка Катерина. А потом вдруг растерянно прошептала: «И в доме почему не топлено?» Она зажгла лампу и подошла к печи. Потрясла сначала Любашку – та зашевелилась, открыла глаза. Потом Катерина дотронулась до деда и, быстро подхватив на руки племянницу, сняла ее с печи.

«Деда не просыпается, – пояснила ей Любка и добавила: – Я тюрю тебе оставила, не ругайся, тетя Катя».

В этот момент в дверь настойчиво постучали, и тут же, не дожидаясь ответа от хозяев, в избу ввалилась почтальонша – соседка Нюрка.

«Катька, радость какая! Вот счастье-то! Мужик твой нашелся, живой, письмо тебе прислал!»

Тетка Катерина выхватила из Нюркиных рук треугольный конверт, развернула его, пробежала глазами по бумаге раз, другой, третий… А потом обняла Любку и зарыдала. Закоченевшая Любка изо всех сил прижималась к Катерине, пытаясь согреться, и все спрашивала, отчего же та плачет. Тетка ничего не отвечала, а только крепче обнимала Любку.

Солнечный зайчик сорок пятого[1]

Голова двенадцатилетней Нинки была лысой, как коленка. Худющей спиной Нинка старательно вжималась в стенку и отчаянно тянула тонкую цыплячью шею по направлению к окну. Будь ее воля, она бы слилась с этой холодной, влажно-липкой стеной, лишь бы никто из мальчишек, пинающих во дворе мяч, не заприметил в оконном проеме ее отливающей синевой головы. И только веснушчатый, вечно шмыгающий нос отражался в давно немытом стекле, выдавая Нинку.