– Это секрет, – сказала я, немного помявшись. – Не знаю почему, но мне про это никто ничего не рассказывает. Это связано с моим рождением. Моё рождение – секрет.

– Хорошо, – прошелестел он, понимающе кивнув. – Ты и правда ночное существо. Тебе, наверное, нельзя здесь быть. Ты заблудилась? Твои родители ищут тебя, малышка?

«Хорошшо, ищщут, малышшка» – это нежное шелестение так убаюкивало, что даже смысл слов ускользал.

Я решительно помотала головой.

– Не ищут. Я совсем не заблудилась, я гуляю! Мне можно здесь быть. Научи меня тоже так играть на дудочке.

– Вот как. – Наверное, Хозяин Клёна мне не поверил, но вслух ничего не сказал. – Я бы с радостью, но эта дудочка только моя, малышка. У тебя самой нет ничего, на чём можно играть?

– У меня есть окарина. – Я грустно вздохнула. – Но она не поёт так красиво.

– Я уверен, можно попробовать кое-что сделать. – Он улыбнулся тепло и лукаво. – Покажи-ка её мне.

И я достала из кармана платья окарину. А потом была музыка, музыка, музыка.

Музыка и золотой свет.

Если жить – это плыть по большой реке против течения, не зная, куда попадёшь в итоге, если смерть – это Другой берег, тогда лодку можно назвать домом. От этой не совсем логичной, но во всех отношениях поэтичной мысли Ойкью и отталкивалась, когда сказала Варну:

– Нам надо разделить обязанности. Ночью я буду грести, ты – спать, а днём – наоборот. На берег будем высаживаться только затем, чтобы готовить еду.

– В лодке хорошо не выспишься, – нахмурился Варн. – Я не против, если ты будешь спать в ней днём, но я хочу ночевать на берегу. Я готов грести всё время.

– Неженка, – хмыкнула Ойкью. – Эта лодка, считай, наша крепость, мы можем её покидать только при чрезвычайных обстоятельствах.

– Да? А Лодочник не будет нас искать по ночам? – сощурился мальчик.

Ойкью замолчала: крепость вдруг перестала казаться такой уж надёжной.

Если жить – это плыть по большой реке против течения, не зная, куда попадёшь, если смерть – это Другой берег, тогда лодка… Да как ни крути – лодка в любом случае не самое безопасное укрытие для тех, кто прячется от судьбы.

– Что, тебе нужно обстоятельство ещё чрезвычайней, а, Ойкью? – спросил Варн, весело сверкнув глазами.

В его голосе вместо привычного равнодушия сквозило неприкрытое ехидство.

Ойкью фыркнула: как он, наверное, горд собой! Но мальчик был прав, как ни посмотри. Луна, которая висела уже высоко над рекой, опять казалась жутковато-жёлтой, а далёкий звук, похожий на звон ржавой цепи, всё ещё преследовал их, словно эхо наступающего рока. Ойкью погребла быстрее.

– Луна начнёт опускаться, и выйдем на берег.

– И почему мы не могли переночевать у тебя дома? – Варн вздохнул. – Проплыли-то всего ничего, а уже снова нашли проблемы. Надо было всё объяснить твоим родителям и остаться.

Ойкью теперь тоже так думала, поэтому только разозлилась на его справедливое замечание. Она злилась довольно долго, целых несколько минут, но тут совсем недалеко послышался иной звук, не похожий на жуткое скрипение старой цепи, – то было очень нежное пение дудочки. Дудочке вторили далёкие голоса. Они были весёлые и дикие; когда-то Ойкью тоже могла петь таким голосом. Ойкью вновь почувствовала радость, какой не ощущала уже давно: она сразу узнала, кто это играет.

– Слышишь? – спросила она Варна.

Тот поморщился:

– Это опять кто-то вроде той девочки в дождевике? – уныло спросил он.

– Девочка! Дурачок! Знаешь, сколько лет Раф?! – Ойкью рассмеялась. – Нет-нет, это кое-кто получше. Это Хозяин Клёна! Они там поют… Опять собрал вокруг себя целый табор народу, а про меня и думать забыл! Тоже мне! Но он хороший, Варн, он очень хороший. Я его уже так давно не видела. Хотела бы я сыграть ему в ответ на окарине.

– Так сыграй, – Варн поглядел на неё с любопытством.

Понятно, о чём он думает: ей пришлось бы снять шарфик, чтобы сыграть.

– Нет. – Ойкью вздохнула. – Я разучилась. Но мы сделаем лучше: мы выйдем на берег и найдём его. Должна же я попрощаться!

Варна перекосило: на его печально-сонном лице появилось такое выражение, словно Ойкью предложила ему съесть дохлую лягушку.

– Опять твои сомнительные дружки? Ты знаешь, смеяться очень тяжело, после этого у меня болит лицо.

– Я заметила, что эти мышцы у тебя совсем не натренированы, – фыркнула Ойкью, направляя лодку к берегу. – В этот раз всё точно будет хорошо. Может, даже тебе станет весело. Ну, не так скучно уж точно. И вообще, там, выше по реке, леса уже не будет, так что наслаждайся, пока есть возможность.

– Не будет леса? – Варн широко распахнул глаза.

– Ты разве не слышал дедушку? Выше по реке всё совсем другое. Там холодно. Большие деревья там не живут.

Ойкью оттолкнулась веслом, и лодка царапнула дном по песку и уткнулась носом в берег.

– Давай, вытаскивай её, – сказала она Варну. – Ты и так целый вечер бездельничал.

Мальчик нехотя вылез на берег и, схватившись за нос лодки, немного подтащил её на себя. Ойкью выпрыгнула следом, мягко приземлившись на мокрый песок, и принялась ему помогать.

– Главное – не встретиться по дороге с ховалой, – говорила она Варну, пока они поднимались по обрывистому склону над берегом. – Он ужасно жадный, такой, что у него целых двенадцать глаз, и все они горят ужасным светом. Он крадёт всё, на что только взглянет.

– Глупости, – фыркнул Варн. – Если бы этот ховала и правда был такой уж жадный, он уже давно украл бы весь лес. Наверное, он просто что-то ищет и не может найти…

Ойкью взглянула на него разочарованно.

– Это ведь только легенда, – сказала она мягко. – Почему ты не можешь просто сделать вид, что поверил и испугался? Мне было бы приятно…

– Я жил в маленькой деревне, где все обсуждают всех, а мой отец умел становиться огненным колесом, – с некоторым оттенком гордости в голосе произнёс Варн. – Если б я верил всему, что мне говорят…

Ойкью подумала, что такие обстоятельства и правда не способствуют формированию доверчивости.

– Теперь – тише, – шепнула она Варну. – К костру надо идти тихо.

Он пожал печами и не стал ничего говорить. Он не знал, почему Ойкью так сказала.

К костру надо идти тихо, потому что иначе можно случайно привести чужих. Они прокрадутся за тобой по следу, проберутся на праздник и отравят огонь, и он сделается жгучим и злым и перестанет дарить свет и тепло. Ещё можно наткнуться на лешего, он запутает твои следы, и ты увидишь, что свет костра – это сияние заката над обрывом, в который вот-вот упадёшь. Или можно привести недовольного Духа Подземных вод, и он придёт и проглотит весь огонь из страха и зависти. Или – самое худшее – по твоему следу придёт старуха из Дома-с-огнями, и украдёт огонь, и запрёт его навечно в один из своих жутких черепов.

Да, очень важно идти к костру тихо.

Скоро за древесными стволами замаячило красноватое зарево, яркое-яркое в синих сумерках. Это алое пятно металось и пульсировало, как сердце зверя. На его фоне подпрыгивали и вновь припадали к земле, танцевали, кружились, скакали резкие синие тени. Оттуда, из гущи танцующих теней, доносилось пение:

Ойкью весело взглянула на Варна и ускорила шаг; она теперь почти бежала вперёд, легко перепрыгивая через упавшие стволы и колючие ветки.

Вскоре, перемахнув через ствол поваленного дерева, они выбрались на поляну, где пели и плясали. Ойкью знала некоторых из этих существ, но не всех. Здесь был маленький дух в тёмной одежде, игравший на комусе, большой дух в белой одежде, который играл на барабанах, и три русалки, которые плясали с маленькими бубнами, и по воздуху, как зелёные реки, стелились их волосы. Большого белого духа звали Куу, а маленького тёмного – Туру, а с русалками Ойкью никогда не водилась: они вечно распускали про всех глупые сплетни. Ещё здесь была болотница, которая не пела, а только влажно хлопала в ладоши, и лесовичок, с печальной радостью наблюдавший, как веселятся те, кто моложе его. В траве плясали крошечные существа с растрёпанными крылышками, одетые в белые платья. Здесь было ещё множество маленьких и больших лесных душ, которых Ойкью не знала по именам.