Теперь меня равно пугали деревня и лес. В деревне я по-прежнему оставался чужим, кроме того, боялся, что и мне навредит неволя. В лесу же я чаще становился вороном, кроме того, я помнил, как лес не помог моей матери, и из мудрого хозяина он превратился в жестокого, не знающего жалости господина. Отец и мать, они оба заметили мой страх, они пытались говорить со мной, но вели себя при этом так, словно ничего не произошло. Я стал невыносимо одиноким.

Постепенно я понял, что не хочу больше быть как мать, не хочу превращаться и летать, не хочу знать этот страх – страх сбиться с дороги. Тогда я пошёл в лес и отыскал там старшую из её дочерей, ту, которая больше всех на неё походила, и попросил сплести мне рубашку из крапивы.

Сестра была недовольна моей просьбой, очень недовольна, мы прежде и виделись-то только несколько раз, поэтому она не понимала, зачем бы ей это делать для меня. Но я просил её и ревел, как маленький, и ей стало меня жаль, и наконец она сплела эту рубашку, запрещающую превращения, и с тех пор я её ни разу не снимал. Поначалу она страшно кололась, но теперь крапива высохла, да и я привык.

Потом я понял, что больше не могу оставаться в деревне, и ушёл в лес совсем, но и там находиться скоро стало невыносимо. Тогда я решил: единственный выход – попасть на Другой берег, потому что там не лес и не деревня.

Но я ошибся. А потом ты спасла меня, хоть я об этом и не просил.

– О дождь! Это так грустно, – искренне проговорила Ойкью, когда он умолк. – Мне очень жаль, что оно вот так вышло…

И она стиснула Варна в объятиях.

– Прекрати! – мальчик недовольно отпихнул её. – Я рассказал это затем, чтобы тебе стало понятно, а не затем, чтобы ты меня жалела.

– Видишь ли, я всё равно, похоже, буду жалеть, – вздохнула Ойкью. – Теперь понятно, отчего ты пришёл звать Деда. Хорошо ещё, что я вовремя тебя вытащила! Это всё так печально, даже не знаю, что и сказать…

– Для той, которая не знает, что сказать, ты уже болтаешь довольно долго, – сухо заметил Варн. – Возьми весло, оно же сейчас упадёт в воду.

Ойкью увидела, что и правда положила весло очень неудобно, кроме того, за то время, пока она слушала Варна, их успело немного снести обратно вниз по течению. Ойкью погребла вперёд.

– А что твой дедушка говорил про две составляющих, из которых ты сделана? – спросил тем временем Варн.

Глядите-ка, запомнил! Ойкью занервничала – к счастью, со стороны из-за шарфика этого было совсем не видно.

Ойкью вздохнула. Нет, Варн слишком юн, он только испугается, и всё, если она станет говорить об этом.

– Прости, я пока не могу тебе ничего рассказать, – ответила она честно. – Видишь ли, это связано с шарфиком. Все мои секреты с ним связаны.

– Как хочешь, – мальчик пожал плечами.

Как ни крути, Ойкью чувствовала себя немного виноватой, словно в итоге осталась в долгу, но она никак не могла придумать, что бы такого хорошего сделать Варну. Стишок рассказать? Очень нужны ему стишки!

На реку тем временем опускался туман. То и дело Ойкью слышала где-то вдалеке жутковатый звук, словно поскрипывала ржавая цепь, но решила не говорить об этом и не нагнетать обстановку: и так после рассказа Варна стало грустнее некуда. Поэтому Ойкью только гребла и думала.

Я шла вперёд по искрящемуся от трав лугу. Луг был золотой, словно сделанный из солнца – как если бы на тебя взглянули тысячи златоглазок, как если бы сотни бликов скользнули по воде, как если бы на землю спустились десятки жёлтых лун. Только ещё ярче и желтее. Небо обжигало голубизной, а солнце казалось белым, и, если долго на него смотреть, в глазах тоже становилось белым-бело. Травы пахли сладко, тепло и душно и щекотали нос пушистыми соцветиями. Они доставали до моего лица – такой маленькой я тогда была.

Такой маленькой, что мне ещё не разрешали гулять днём, а я ещё слушалась этих запретов. Конечно, я тогда не знала скуки и не знала лодочников, и весь мир казался мне новым, точно создатель только-только придумал его, покатал в руках, подул – так сдувают ресничку или одуванчиковый пух – и отправил в свободное путешествие. И эта пушинка легла прямо мне в ладонь.

Я шла вперёд, и мир искрился, и звенел, и плавился, и я тоже искрилась, плавилась и звенела, и мне не хотелось пакостить, а хотелось смеяться от того золотого, что горело внутри. И ещё хотелось жить вечно. Я шла, и передо мной разлетались кузнечики и белоснежные бабочки с растопыренными пушистыми крыльями, похожие на маленькие пёрышки.

…А потом в конце луга я увидела дерево. Оно было огромное, с резной листвой, так что его крона походила на кудрявую голову. А под деревом кто-то сидел и, поскольку я вела себя очень тихо, скоро начал играть на дудочке. Музыка показалась прекрасной: может, потому, что я раньше никогда не слышала, как поёт дудочка, или потому, что вокруг всё было такое тёплое и золотое.

Музыка звала и манила, и я слепо пошла за ней, как заколдованная. Я приблизилась к дереву и, приподнявшись на цыпочки и раздвинув стебли травы, увидела того, кто играл.

У него была оливковая кожа, золотистая на солнце, и тёмно-зелёные волосы, кудрявые, как древесная крона, и длинный нос, и длинные тёмные ресницы, отбрасывающие тени на щёки.

Он почувствовал моё присутствие и открыл глаза. Длинные ресницы затрепетали и взмыли вверх, и я увидела, что глаза у него ореховые, насквозь пропитанные солнечным светом. Мне вдруг стало страшно, что он сейчас заговорит со мной, и я отпрянула, прячась в траву, но потом вспомнила, что никогда ничего не боюсь, и вышла из укрытия, сделав несколько смелых шагов вперёд. И моё сердце подпрыгивало, словно бубен в руках шамана.

Он перестал играть на дудочке – к моему великому сожалению – и встал, и я увидела, какой он высокий. Я не доставала макушкой даже до его груди. Потом он чуть наклонился. Его губы дрогнули в мягкой улыбке, и он сказал:

– Привет, малышка. Как тебя зовут?

Его голос звучал, словно шелест листвы, – так же мягко, шуршаще и насмешливо.

– Ойкью, – ответила я.

Но это было не важно, потому что и в этот день, и много дней после этого он звал меня только малышкой. И мне очень хотелось, чтобы меня называли по имени, и иногда я даже фыркала в шутку, а он только нарочно поддразнивал меня.

– Малышка-малышка! До Ойкью ты ещё не доросла.

А когда я наконец доросла, он не успел заметить этого.

Но всё это случилось потом, много позже, а в тот миг, согретая солнцем, я спросила:

– А ты кто такой?

– Я хозяин этого дерева, – произнёс он, и я зажмурилась от удовольствия, слушая его голос. – Или это дерево – мой хозяин? Так сразу и не поймёшь.

– Ты Хозяин Клёна? – спросила я, насмешливо щурясь.

Моя бабушка, мама моего отца, тоже была духом дерева; я видела её только два раза, и она тогда называла себя Хозяйкой Липы, грустно хмурясь, потому что на самом деле утратила связь со своим деревом.

– Да, пусть будет так, – проговорил он, как мне показалось, с облегчением.

И потом я много раз жалела, что назвала его так, – иначе, может быть, он сказал бы своё настоящее имя.

Но это тоже произошло позднее, а пока я только радовалась, что правильно угадала.

– Ты ночное существо, – задумчиво протянул Хозяин Клёна. – Они все чёрные или бесцветные. У тебя такие белые лицо и волосы… Словно лунный свет. А руки чёрные. Да и ноги. И почему так?