– Что ж, а почему, собственно, нет? – ответил ему Гримо, сопроводив свои слова коронным смешком, для которого ему почти не требовалось открывать рот. – Мораль прослеживается, не так ли?

– «Большая ученость доводит тебя до сумасшествия»92 – быть может, такая? – предположил Барнаби.

Гримо продолжал смотреть в огонь. По словам Миллса, создавалось впечатление, что он обиделся на мимолетную насмешку сильнее, чем следовало бы. Он продолжал неподвижно сидеть с сигарой ровно посреди рта, посасывая ее, как ребенок леденец.

– Я человек, который знал слишком много, – наконец вымолвил он. – Да и где это сказано, что священники в церкви все поголовно верующие? Однако это все не важно. Меня в первую очередь интересует, на почве чего возникают эти суеверия. Что положило суеверию начало? Что дало ему толчок, а простодушным повод верить? Вот например! Мы сейчас разговариваем о легенде про вампиров. Корни ее уходят в славянские земли. Вы согласны? В тысяча семьсот тридцатые годы она стремительным потоком вырвалась из Венгрии и основательно укоренилась в Европе. Но откуда у венгров доказательства, что мертвецы способны покидать свои гробы и взмывать в воздух в виде соломы или пуха, пока не примут человеческий облик, для того чтобы напасть?

– У них были какие-то доказательства? – спросил Барнаби.

Гримо пожал плечами:

– Они эксгумировали тела на церковных кладбищах. Некоторые трупы были найдены в странных позах, с кровью на лицах, руках, саванах. Вот какие у них были доказательства… Но что в этом странного? В те годы бушевала чума. Подумайте теперь о всех тех бедолагах, которых случайно похоронили заживо. Представьте, как они мучились, пытаясь выбраться из гроба, прежде чем умереть по-настоящему. Теперь вам понятнее, джентльмены? Вот что я имею в виду, когда говорю, что меня интересуют истоки суеверий. Вот что меня по-настоящему волнует.

– И меня это тоже волнует, – раздался чей-то голос.

По словам Миллса, он не услышал, как этот человек вошел, хотя и успел ощутить поток свежего воздуха из открывшейся двери. Возможно, компанию всполошило само вторжение незнакомца в помещение, куда посторонние редко заходили, о котором даже никогда не заговаривали. А может, все дело было в голосе этого человека – резком, хриплом, с легким налетом иностранного акцента и лукавого торжества. В любом случае его появление заставило всех одновременно обернуться.

Как утверждает Миллс, в незнакомце не было ничего примечательного. Он стоял так, что свет от горящего камина почти на него не падал, – воротник поношенного черного пальто поднят вверх, а поля видавшей виды мягкой шляпы опущены вниз. На тот небольшой участок его лица, который не был скрыт одеждой, падала тень от руки в перчатке, которой он поглаживал свой подбородок. Высокий, сухопарый, в потертой одежде – больше про внешность незнакомца Миллс ничего не мог сказать. Однако то ли в его голосе, то ли в манере себя держать, то ли в жестах как будто было что-то смутно знакомое – и в то же время чужое.

Он заговорил снова. Речь его звучала педантично и чопорно, словно он пародировал Гримо.

– Прошу меня простить, джентльмены, за то, что вклинился в вашу беседу, – сказал он, и нотки торжества в его голосе зазвучали только отчетливее. – Но мне хотелось бы задать знаменитому профессору Гримо один вопрос.

Миллс говорит, что никому и в голову не пришло его осадить. Они все насторожились; в этом человеке ощущалась какая-то льдистая сила, нарушавшая уют освещенной пламенем комнаты. Даже Гримо напрягся – он, будучи мрачным и серьезным, сидел с замершей на полпути ко рту сигарой, напоминая скульптуру авторства Джейкоба Эпстайна, только глаза поблескивали за тонкими линзами. В ответ он лишь буркнул:

– И какой?

– Значит, вы не верите? – продолжил чужак, отводя ладонь от подбородка ровно настолько, чтобы поднять вверх указательный палец. – Не верите, что человек может восстать из гроба, что он может передвигаться повсюду, оставаясь невидимым, что четыре стены не способны его остановить и что он так же опасен, как любое исчадие ада?

– Нет, не верю, – резко ответил Гримо. – А вы?

– А я верю, потому что и сам все это проделал. И более того! У меня есть брат, который способен на гораздо большее, чем я, и для вас он намного опаснее. Мне ваша жизнь не нужна, а вот ему – да. И если он бросит вам вызов…

Кульминация его дикой речи вспыхнула, как дощечка, брошенная в огонь. Молодой Мэнган, бывший футболист, вскочил. Маленький Петтис нервно заозирался по сторонам.

– Послушайте, Гримо, – сказал Петтис, – этот субчик явно не в себе. Может, мне… – Он неловко кивнул в сторону колокольчика, но незнакомец его перебил:

– Послушайте сначала профессора Гримо. Потом уже решайте.

Гримо смерил того тяжелым презрительным взглядом:

– Постойте, постойте. Слышите меня? Оставьте его в покое. Пусть дальше рассказывает про своего брата и гробы…

– Три гроба, – снова вмешался посторонний.

– Да, три гроба, – согласился Гримо с натянутой учтивостью. – Если вам так угодно. Да ради бога, хоть сколько. Но может быть, вы нам сначала скажете, кто вы такой?

Незнакомец вынул левую руку из кармана и положил на стол замусоленную визитку.

Каким-то образом визитная карточка своим прозаическим видом вернула всем способность рассуждать здраво, развеяла иллюзию, разоблачила шутку, превратила хриплоголосого гостя в простого потрепанного актера, страдающего некой манией. А все потому, что Миллс прочитал на карточке следующее: «Пьер Флей, иллюзионист». В одном ее уголке было напечатано: «Калиостро-стрит, 2В, индекс WC1…» – а в другом накорябано: «…или Академический театр». Гримо рассмеялся. Петтис выругался и позвонил в колокольчик, вызывая официанта.

– Так что же, – Гримо щелкнул карточкой о большой палец, – я так и думал, что примерно этим все и кончится. Вы фокусник, не так ли?

– На карточке разве это написано?

– Так-так, если я назвал профессиональный ранг ниже, прошу прощения. – Гримо качнул головой, фыркая, словно развеселившийся астматик. – Я не думаю, что вы соблаговолите показать нам одну из ваших иллюзий?

– Отчего же? С радостью, – неожиданно для всех ответил Флей.

Последующие его движения были так быстры, что застали компанию врасплох. Их можно было принять за нападение, хотя таковым они не являлись – по крайней мере, в физическом плане. Он наклонился над столом прямо к Гримо, опустил воротник пальто и снова поднял, прежде чем кто-то, кроме профессора, успел разглядеть его лицо. Однако Миллсу показалось, что он ухмылялся. Гримо продолжал сидеть в напряженной неподвижной позе. Только челюсть выступила вперед и приподнялась так, что рот стал похож на презрительную дугу, выгнувшуюся посреди подстриженной бороды. Он как ни в чем не бывало продолжал щелкать визиткой о большой палец, но кожа его приобрела сероватый оттенок.

– А теперь, прежде чем я уйду, мне нужно задать еще один вопрос знаменитому профессору, – учтиво сказал Флей. – Скоро, как-нибудь вечером, к вам кое-кто наведается. Брат и меня подвергает опасности, но я готов пойти на этот риск. Кое-кто, я повторяю, к вам наведается, причем довольно скоро. Кого вы предпочтете: меня? Или мне стоит послать брата?

– Посылайте брата, – рыкнул Гримо, внезапно поднимаясь, – и будьте прокляты!

Никто не успел проронить ни слова, как дверь за Флеем уже захлопнулась. Вместе с нею захлопнулась и дверь к любым точным сведениям, которые могли бы пролить свет на то, какая цепочка событий привела к происшествию, которое имело место в субботнюю ночь 9 февраля. Все оставшиеся сведения представляли собой фрагменты разрозненной мозаики, которые соединить в единую картину было не проще, чем собрать обугленные кусочки писем между двумя стеклами. В описанную нами ночь полый человек, как его стали называть, сделал свои первые шаги, а потом пешеходные дорожки окутала снежная тишина – и три гроба из пророчества наконец были заполнены.