– Да, за это стоит выпить, – сказал я, наливая.

Дело к закрытию, бар почти пуст. Лежит головой на столе муж Мадам Пирожок. Трёт пол шваброй Швабра. Задумчиво читает книгу, мусоля единственный за вечер бокал с пивом, Заебисьман. Пялится в беззвучный телевизор этот… Ну… Как его… Чёрт, вечно забываю о нём.

Именовать людей так, как их назвали родители, бессмысленно. Родителей можно понять. Получив в роддоме свёрток неизвестно чего, они должны немедленно как-то обозначить его перед обществом и миром, хотя это существо ещё ровно никак себя не проявило. Нельзя же всех младенцев называть «сруль крикливый»? Это вызвало бы путаницу в метриках. Но я счастливо избежал печальной участи вбросить в мир ещё один источник разочарования, поэтому не обязан придерживаться хомонимических условностей. Назови человека по имени раз, два, три – и вот он уже становится частью твоего мира, раскинув повсюду тонкие ниточки взаимосвязей.

К счастью, бармену не нужно запоминать имена клиентов, только напитки, которые они пьют. Так что будь в баре паспортный стол, я бы выдал ему документ на имя «Калдырь Водка».

Калдырь Водка считает меня другом. Но я никому не друг.

– Послушай, Роберт… – начал Калдырь, но тут дверь бара распахнулась. Резко. Резче чем тут принято. Раньше никто не заходил ко мне в бар, открывая дверь с ноги, но всё когда-то бывает в первый раз, верно?

Новое лицо. Для меня это не бог весть какое событие – хотя городок небольшой, тут полно людей, с которыми я не знаком. Если человек не ходит в бар, я избавлен от необходимости знать о его существовании. Но то, с каким удивлением посмотрели на него Заебисьман и Швабра, намекает, что лицо действительно новое.

Чумазая рожа. Татуировки. Виски выбриты, в ушах кольца, в носу пирсинг. Красавчик. На лбу набито DIE YOUNG, но он почему-то жив. Непорядок.

Этот эталонный образец дурного cockney-punk-а протопал клёпаными ботами к стойке, оперся на неё рукавами драной кожаной куртки и сказал:

– Пивцо, чел. И кэш, чел.

Калдырь встал с табурета и брезгливо пересел подальше, от панка пахнет немытым телом и носками.

– Я тебе пива, ты мне денег, – напомнил я новому клиенту, как устроен корыстный мир алкогольной коммерции.

– Слы, чел, трабло не аскуй. Пивцо и кэш. И я скипну, чел. Рили.

– А если нет?

– То останусь, чел. Оно те надо? Рили?

– Так иди. Без пива, – я указал на табличку «Мы можем отказать вам в обслуживании без объяснения причин. Администрация».

Единственное добавление к интерьеру, которое сделал я.

– Ты не въехал, чел, рили. Пивцо. Кэш. Надо. А то трабло. У тебя, трабло, чел, рили. Я ж как говно, могу выйти, а могу изговнять. Рили, чел, пивцо и кэш того не стоят.

Калдырь пожал плечами и, недовольно скривившись, ушёл от стойки в зал. Швабра оставила швабру и вышла на улицу. Тот… ну… всё время забываю… последовал за ней, и я его снова забыл. Только муж Мадам Пирожок (барный паспорт – Муж Пять Стаканов), продолжал спать на стойке, да Заебисьман смотрел на панка поверх очков с живым интересом юного натуралиста.

– Слы, чел, их уже блевать тянет. От меня всех тянет, рили. Я говночел, чел, – он ухмыльнулся, раздвинув тонкие бледные губы и показав жёлтые кривые резцы. Одного не хватает, и это ничуть не удивительно. Я бы ещё проредил. – Если останусь, то в твой кабак даже ассенизатор не зайдёт, не сблевав. Пивцо, чел. Кэш, чел. Не аскуй трабло, чел.

Он достал из кармана выкидной нож и щёлкнул им, высвободив небольшое хищное лезвие.

– Не напугал, – покачал головой я.

Панк мне омерзителен, но не больше, чем любой другой человек. От него не тянет агрессией, он просто блефует. А ещё у меня под стойкой дробовик.

Перехватив нож, так, что лезвие торчит из кулака вниз, парень начинает корябать им стойку, оставляя глубокие царапины в полированном дереве.

– А вот это ты зря, – сказал я укоризненно.

– То ли ещё будет, чел. Я предупреждал, рили. Я говночел, чел.

Дверь бара снова распахнулась, и в проёме казённым литым монументом воздвигся наш Депутатор. (Барный паспорт: Депутатор Виски). Из-за его могучего плеча выглядывает, злобно щурясь, Швабра. Не сбежала, значит, а проявила гражданскую сознательность, метнувшись в полицейский участок.

– Что ж вы, молодой человек, безобразничаете? – сказал Депутатор ласково.

– Слы, чел, ты чо за чел? – оскалился на него панк.

– Помощник шерифа, – представился спокойно Депутатор. – Ножичек-то положи, положи. А то пальчик порежешь.

– Чо за базары, полис? Я чо? Я ж ничо, чел. Онли пивцо, рили. Ну, чуток кэша асканул, подумаешь. Рили крохи, на бастикет, чел! Мне уехать, чел, иначе будет трабло, чел. Рили трабло, полис, оно тебе не надо, поверь мне. Я говночел, где я – там всё говно. Зачем вашему говнотауну говночел? Вам мало говна, полис?

– Что он успел натворить, Роберт? – спросил меня Депутатор.

– Да почти ничего, – ответил я. – Стойку, вон, поцарапал, и только.

– Порча имущества, угрозы, появление в общественном месте в непристойном виде, – подытожил Депутатор. – Сопротивление аресту прибавлять будем?

Я же говорю, зря он стойку попортил. Бар – это наше всё.

– Слы, полис, а что ты мне сделаешь, рили? Я ж говночел. Говно не изгавнять, говну не нагавнить.

– Пойдём, – сказал веско Депутатор, кладя свою могучую длань ему на плечо, – Так надо.

Панк съехал задницей с табурета, сложил и безропотно отдал ножик, потопал растерянно к выходу, бормоча на ходу:

– Рили полис, ты чо? Чо вы привязались, челы?

– Ну вот и заебись, – сказал удовлетворённо Заебисьман, когда они вышли за дверь. Мир в очередной раз подтвердил его жизненную позицию. – Заебись же, Роберт?

– Рили, чел, – ответил я ему, и он радостно заржал, тряся пейсами.

– Ещё пива?

– Нет-нет, – торопливо отказался Заебисьман, – я это ещё не допил.

Я был уверен в ответе.

***

– Экий мерзкий тип, – сказал вернувшийся за стойку Калдырь. – Бывает же.

– Тип как тип, – пожал плечами я.

– Ну да, нашёл у кого спросить. Знаешь, Роберт, я поражаюсь твоей доброте.

– Доброте? – машинально огляделся в поисках какого-то другого Роберта, но за стойкой только я.

– Да, ты готов выслушать любого урода. Даже этого… Говночела. Выслушать и не осудить. Даже меня.

– А с тобой что не так? Ты же не портишь мебель, – сказал я, рассматривая нацарапанный на стойке знак. Не то руна, не то кабалистический символ, не то логотип какой-то неизвестной мне группы. Панк-группы, надо полагать.

– Я… Эх… Всё со мной не так, Роберт. Я не очень хороший человек.

– Все не идеальны, – я снова принялся протирать многострадальный стакан.

– Знаешь, как я дошёл до жизни такой?

– Нет, но можешь рассказать, если хочется. Для этого я тут и стою. А если не хочется, то не рассказывай.

– Даже не знаю… Ты не решишь, что я сошёл с ума? Это довольно странная история… Впрочем, – Калдырь внимательно посмотрел на меня чрезвычайно трезвым взглядом, – Пожалуй, именно ты и не решишь.

Интересно, за кого он меня принимает?

– Я приехал сюда… Чёрт, кажется, что лет сто прошло, – грустно усмехнулся Калдырь. – Время тянется особенно уныло, когда ты один. И когда бар не работает.

– Он работал. Я в нём пил в день приезда.

– Именно об этом я и хочу тебе рассказать, хотя сам уже не уверен в реальности произошедшего. Случилось это… Ну, наверное, через месяц после приезда. Я и до того изрядно выпивал, если честно. Работа нервная, этически неоднозначная, постоянные переезды, никаких близких знакомств и так далее. Платили неплохо, но с социализацией не срослось. Пил от одиночества, скажем так.