Стремление к радикальным переменам и ощущение пустоты у людей, подобных новообращенным, сохранились бы. По-прежнему будет существовать желание и поиск определенности. И все же эти явно врожденные желания противоречат почти всем представлениям и устремлениям нашего времени. Поиск смысла не нов. Новым является то, что почти ничто в современной европейской культуре не направлено на то, чтобы предложить ответ. Ничто не говорит: «Вот наследие мысли, культуры, философии и религии, которое питало людей на протяжении тысяч лет и вполне может удовлетворить и вас». Вместо этого голос в лучшем случае говорит: «Найдите свой смысл там, где вы хотите». В худшем случае можно услышать кредо нигилиста: «Ваше существование бессмысленно в бессмысленной вселенной». Любой человек, который верит в такое кредо, не достигнет буквально ничего. Общества, в которых это происходит, также ничего не достигнут. Если нигилизм может быть понятен некоторым людям, то как общественное кредо он фатален.

И мы ищем ответы не в тех местах. Политики, например, стремясь передать нам наши мысли и обратиться к максимально широкому кругу людей, говорят так широко и обобщенно, что почти ничего не значат. Они тоже говорят так, как будто не осталось значимых вопросов, которые можно было бы обсудить, и занимаются вопросами организации. Некоторые аспекты этой организации, такие как образование, очень важны. Но мало кто из политиков высказывает глубокое видение того, чем является или даже может быть наполненная смыслом жизнь. И, возможно, они и не должны этого делать. И хотя мудрость нашего времени говорит о том, что образование, наука и доступность информации должны выбить из нас все глубинные побуждения, эти вопросы и необходимость отвечать на них не выбиты из нас, сколько бы мы ни притворялись, что это не так.

То, как наука, доминирующий голос нашего времени, говорит с нами и о нас, само по себе показательно. В начале своей работы 1986 года «Слепой часовщик» Ричард Докинз написал: «Эта книга написана в убеждении, что наше собственное существование когда-то представляло собой величайшую из всех тайн, но теперь это уже не тайна, потому что она разгадана. Дарвин и Уоллес ее разгадали». Вот здесь-то и лежит пропасть, существующая сегодня между принятым в нашей культуре светско-атеистическим мировоззрением и реальностью того, как люди живут и переживают свои жизни. Потому что, хотя Докинз может считать, что наша загадка раскрыта — и хотя наука действительно частично ее раскрыла, — большинство из нас все еще не чувствуют себя раскрытыми. Мы не живем и не переживаем свое существование как решенные существа. Напротив, мы по-прежнему ощущаем себя, как и наши предки, разорванными и противоречивыми существами, уязвимыми перед аспектами себя и нашего мира, которые мы не можем понять.

В то же время, хотя ни один разумный человек не может отвергнуть то, что, как мы теперь знаем, является нашим родством с животным миром, мало кто радуется тому, что его называют просто животным. Покойный писатель-атеист Кристофер Хитченс часто называл себя перед аудиторией «млекопитающим». И хотя нас может шокировать и даже стимулировать воспоминание о нашем происхождении и материалах, из которых мы сделаны, мы также знаем, что мы больше, чем животные, и что жить просто как животные — значит унижать то, чем мы являемся. Независимо от того, правы мы в этом или нет, мы интуитивно это понимаем. Точно так же, как мы знаем, что мы больше, чем просто потребители. Нам невыносимо говорить о себе так, будто мы всего лишь винтики в экономическом колесе. Мы бунтуем не потому, что мы не такие, а потому, что знаем, что мы не только такие. Мы знаем, что являемся чем-то еще, даже если не знаем, чем именно.

Конечно, религиозных людей такие разговоры расстраивают, потому что для настоящих верующих вопрос всегда будет звучать так: «Почему вы просто не верите?». Однако этот последний вопрос игнорирует, скорее всего, необратимый ущерб, который наука и историческая критика нанесли буквально-истинным претензиям религии, и игнорирует тот факт, что людей нельзя принудить к вере. В то же время нерелигиозные люди в нашей культуре испытывают глубокий страх перед любыми дебатами или дискуссиями, которые, по их мнению, сделают какие-то уступки религиозным, тем самым позволив дискуссиям, основанным на вере, снова хлынуть в общественное пространство.

Это может быть ошибкой, не в последнюю очередь потому, что побуждает людей воевать с теми, чья жизнь и мировоззрение — нравится им это или нет — происходят от того же дерева. Нет причин, по которым наследники иудео-христианской цивилизации и Европы эпохи Просвещения должны тратить много времени, если вообще тратят, на войну с теми, кто все еще придерживается веры, из которой проистекают многие из этих убеждений и прав. Точно так же нет смысла в том, чтобы представители иудео-христианской цивилизации и Европы эпохи Просвещения, которые между собой придерживаются иного понимания, решили, что те, кто не верит в Бога буквально, являются их врагами. Не в последнюю очередь потому, что мы еще можем столкнуться с гораздо более явными противниками не только нашей культуры, но и всего нашего образа жизни. Возможно, именно поэтому Бенедетто Кроче в середине прошлого века сказал, а Марчелло Пера повторил совсем недавно, что мы должны называть себя христианами.[238]

Если нерелигиозные люди не смогут работать с источником, из которого произошла их культура, а не против него, то трудно представить себе, что можно сделать. В конце концов, как бы люди ни старались, вряд ли кому-то удастся изобрести совершенно новый набор верований. Если никто не придумает совершенно новую систему верований, мы не просто теряем способность говорить об истинах и смыслах. Мы даже теряем метафоры. Популярная культура изобилует разговорами об «ангелах» и любви, которая будет длиться «вечно». Свечи и другие обломки религии также проникают в нашу жизнь. Но в языке и идеях нет смысла. Это метафора, лишенная того, к чему она относится: симптомы культуры, работающей на пустом месте.

Однако не только религиозная составляющая нашей культуры превратилась в головоломку, не имеющую ответа. На протяжении многих лет люди, которые могли бы назвать себя либералами, полагали, что уроки Просвещения — слава разума, рациональности и науки — настолько привлекательны, что в конечном итоге им удастся убедить всех в своих ценностях. Действительно, для многих людей в Европе конца двадцатого — начала двадцать первого веков ближайшим вероисповеданием была вера в человеческий «прогресс» — вера в то, что человечество движется по восходящей траектории, движимое не только технологическим прогрессом, но и сопутствующим ему прогрессом мысли. Возникло предположение, что, поскольку мы были более «просвещенными», чем наши предки, и знали больше о том, как мы появились на свет и из чего состоит окружающая нас Вселенная, мы также сможем избежать их ошибок. Привлекательность знаний, полученных с помощью науки, разума и рационализма, считалась настолько самоочевидной, что, подобно либерализму, предполагалось, что жизнь будет улицей с односторонним движением. Как только люди начинали идти по этой улице и наслаждались ее преимуществами, невозможно было поверить, что кто-то (и уж тем более кто-то, познавший ее удовольствия) решит вернуться на нее.

Однако в эпоху массовой миграции люди, которые верили в это, стали замечать на своих глазах, по одному и по двое, а затем и более крупными группами, что по этой улице действительно идут люди. Целый поток людей устремился в другую сторону. Люди, которые думали, что битва за признание факта эволюции в Европе закончена, обнаружили, что в страну пришли целые движения людей, которые не только не верили в эволюцию, но и были полны решимости доказать, что эволюция — это неправда. Те, кто считал, что система «прав», включая права женщин, геев, религиозных меньшинств, является «самоочевидной», вдруг увидели все большее количество людей, которые не только считали, что в них нет ничего самоочевидного, но и были в корне неправы и заблуждались. Так росло понимание либералами того, что не исключено, что однажды снова окажется больше людей, идущих против того, что считалось течением истории, чем с ним, и что в результате направление движения может со временем измениться для всех, и либералы окажутся в меньшинстве. И что тогда?