– Не видел я это так никогда, – раздумчиво проговорил Лондон. – Никто и никогда не удосуживался мне это разъяснить. Мне нравится, что хоть кто-то из ваших парней говорит тихо-спокойно. Раньше, бывало, слушаешь их, а они как безумные – буйствуют, орут: «Будьте вы прокляты, копы поганые!», «К черту правительство!». Жгут. Не нравится мне это. Зачем жечь хорошие, красивые дома? А то, что ты говорил, мне никто не говорил раньше.

– Мозгов у них маловато, значит, вот и не подумали головой, – сказал Мак.

– Ты говоришь, Мак, что забастовку мы проиграем. С чего ты так решил?

Мак задумался.

– Нет, – наконец обронил он, словно сам себе, – сейчас не выйдет. Объясню тебе, Лондон, почему это так. Власть в этой долине заграбастали очень немногие. Парень, который вчера к нам приходил, пытался уговорить нас прекратить забастовку. Но теперь они знают, что прекращать ее мы не собираемся. Единственное, что им остается, это прогнать нас отсюда или поубивать. Мы могли бы еще потягаться с ними какое-то время, будь у нас еда и доктор и если бы Андерсон поддержал нас. Но Андерсон разобиделся на нас и злится. Они вышибут нас отсюда в два счета, если применят оружие. И как только выйдет постановление суда. А тогда – куда нам податься? Скапливаться в ночлежках нельзя – на этот счет будут особые предписания. Нас рассредоточат и тем самым одержат над нами верх. Наши люди пока что довольно-таки слабы. И, боюсь, съестного нам больше не добыть.

– Почему бы нам тогда не предложить ребятам сняться с места всем гуртом? – недоуменно спросил Лондон.

– Не так громко, пожалуйста. Парня разбудишь. Скажу почему. Они могут держать в страхе наших ребят, но и мы можем нагнать на них страху. Мы вдарим по ним последним залпом. Если они убьют кого-нибудь из наших, новость эта разнесется даже и без газетного сообщения. И это разозлит парней. И у нас появится враг, понимаешь? Люди сплачиваются теснее перед лицом врага. Парни, которые жгли амбар, – такие же, как мы, только газет начитались. Ясно? Мы должны перетянуть их на нашу сторону, и как можно скорее.

Он вытащил изрядно похудевший, словно сдувшийся, кисет.

– Вот, сохранил табачку немного. Курить охота. Ты куришь, Лондон?

– Нет. Жую табак, когда достать удается.

Из оберточной бумаги Мак свернул себе тонкую самокрутку. И, приподняв колпак, закурил от лампы.

– Тебе соснуть надо, Лондон. Одному богу известно, что нас ждет ночью. А мне в город надо, ящик почтовый отыскать.

– Тебя могут поймать.

– Не поймают. Я садом проберусь, они и не увидят.

Он глядел куда-то мимо Лондона, в глубину палатки, там, где была тыльная ее сторона. Задняя стенка палатки вдруг вздулась, приподнялась, в палатку вполз и встал во весь рост Сэм. Он был весь в грязи, в порванной одежде. Худую щеку пересекала длинная царапина. Рот запал от усталости, глаза провалились.

– Я только на минутку, – негромко предупредил он. – Господи, ну и задачу вы мне задали! Такую охрану выставить! Я ж не хотел, чтобы видели меня. А то ведь навести на нас – самое милое дело!

– Ты отлично сработал, – сказал Мак. – Мы видели пламя.

– Понятное дело. Дом почти дотла сгорел. Но штука не в этом.

Он опасливо покосился на спящего Джима.

– Я… застукали меня.

– Черт!

– Ага. Схватили. Заприметили.

– Ты не должен был являться сюда, – сердито бросил Лондон.

– Знаю. Но хотелось вам сказать. Вы в глаза меня не видели и слыхом обо мне не слыхивали. Пришлось мне… Я из него все мозги вышиб! А сейчас – пора! Если опять поймают, ничего не надо, понял? Я трёхнутый. Чокнулся я, ясно? Все о Боге толкую, дескать, это он мне приказал. Это я и хотел вам сказать. Чтоб не делали ничего, не рисковали из-за меня. Не желаю я этого!

Лондон подошел к нему, взял за руку.

– Ты хороший парень, Сэм. Лучше не бывает! Мы еще встретимся.

Мак не сводил взгляда со складки входного полотнища. Очень хладнокровно, через плечо, он бросил:

– Доберешься до города, вот адрес: Сентер-авеню, сорок два. Скажешь: от Мейбл. Там покормят только. Разок. Больше не ходи.

– Ладно, Мак. Привет.

Опустившись на колени, Сэм высунул голову наружу, секунду мешкая, вглядываясь в темноту, а потом протиснулся в щель, и стенка палатки опустилась на место.

Лондон вздохнул:

– Надеюсь, что улизнет он. Хороший парень. Лучше не бывает.

– Не думай об этом, – сказал Мак. – Придет час, и кто-нибудь шлепнет его обязательно, как малыша Джоя шлепнули. Он и знал, что ему это на роду написано. Как и мы с Джимом знаем, к чему дело идет, что пристрелят нас, раньше или позже. Так будет, почти точно будет, но это не важно.

Лондон даже рот раскрыл.

– Господи, что за дикий взгляд на то, что происходит! Радость какую это вам дает, что ли…

– Ты в самую точку попал, – сказал Мак. – Именно радость. Радость, о которой большинство даже понятия не имеет! Когда делаешь что-то важное, значительное, чувствуешь такой подъем, такое воодушевление, что это остается с тобой надолго. А вот когда работа твоя бессмысленна и никуда не ведет, падаешь духом. Наша работа продвигается медленно, мелкими шажками, но все наши шаги – в одном направлении. Но что-то я заболтался, а ведь мне идти надо.

– Не попадись им смотри!

– Постараюсь. Но слушай, Лондон. Нет ничего для них слаще, чем уничтожить меня и Джима. Я-то о себе позабочусь, но сможешь ты остаться здесь и приглядеть, чтобы с Джимом ничего не случилось? Сможешь?

– Конечно. Здесь и обоснуюсь.

– Не надо. Ложись прямо на тюфяк, с краю. Главное – не дай им сцапать парня. Он нам нужен, он ценный кадр.

– Ладно.

– Пока, – сказал Мак. – Постараюсь вернуться пораньше. Хочется мне узнать, как там и что и на каком мы свете. Может, газетку куплю.

– До скорого.

Мак молча вышел. Лондон услышал, как он перемолвился словом с охранником, подальше, с другим, третьим. Даже после его ухода Лондон продолжал слушать ночь и ее звуки. Все было тихо, но сон не витал в воздухе. Было слышно, как бродят, шагая взад-вперед, патрульные, как обмениваются они короткими приветствиями, сталкиваясь друг с другом. Кричали петухи – один совсем близко, другой подальше, с голосом густым и хрипловатым, старый, умудренный опытом кочет и молодой петушок, – звучал железнодорожный колокол, слышались шипение пара и скрежет трогающегося со станции поезда. Лондон сидел на тюфяке возле Джима, подогнув под себя одну ногу и согнув в колене другую. Он обхватил руками колено и, склонив голову, уперся в него подбородком. Глаза его неотрывно и вопросительно глядели на Джима, проверяя его состояние.

Джим беспокойно заворочался. Выбросил вверх руку, опять уронил ее. Пробормотал: «О-о…» и «воды…». И, тяжело дыша: «Заклеймить их всех». Глаза его открылись, часто, не видя, заморгали. Лондон расцепил руки, словно собираясь коснуться Джима, но не коснулся. Глаза у Джима закрылись, замерли. В уши ворвалось грохотание фуры дальнобойщика на шоссе. Лондон уловил где-то вдали за палаткой приглушенный крик и тихо позвал:

– Эй!

В палатку сунулся патрульный.

– Что такое, начальник?

– Кто там орет?

– Это? Вы что, только что услышали? Это старик вопит, тот, что с бедром сломанным. Он ненормальный. Его держат, укладывают, а он дерется и кусает их, как кот дикий. Ему рот тряпкой заткнули.

– Ты, часом, не Джейк Педрони? Да, конечно же, ты Джейк. Я слыхал, как док предупреждал, что старику необходимо мыло выдать, и вода чтоб была, что, если он будет немытым лежать, он вот таким и станет. Мне здесь оставаться надо. А ты подойди туда и передай, чтобы сделали все как надо. Сделаешь, Джейк?

– Ясно, сделаю, начальник.

– Хорошо. Действуй. Драться ему не полезно: для бедра плохо. А как тот парень, что лодыжку сломал?

– Ах, этот. Ему кто-то дал виски хлебнуть. Так вроде ничего.

– Позовешь меня, если что, Джейк.

– Хорошо. Позову.

Лондон вернулся на тюфяк и прилег рядом с Джимом. Вдали пыхтел паровоз, состав грохотал, набирая скорость, устремляясь в ночь. Старый матерый кочет заголосил первым, ему ответил молодой. Лондон чувствовал, как в мозг ему вползает, окутывая его, тяжкий сон, но он приподнялся на локте и успел в последний раз взглянуть на Джима, прежде чем сон накрыл его целиком.