Нилсон разлил по кружкам черный кофе и сказал:

– Я должен объяснить тебе, как мы с заявлениями работаем. Твоя карточка с заявлением о приеме поступила в членский комитет, и моя задача – побеседовать с тобой и написать доклад-представление. Комитет обсудит мой доклад, и все проголосуем. Так что если я стану лезть к тебе в печенки с вопросами, то это только потому, что так положено.

Он подлил молока себе в кружку и поднял взгляд. В глазах его мелькнула смешинка.

– Ну, ясное дело, – сказал Джим. – Да я и знаю уже, слыхал, что попасть к вам не проще, чем в «Юнион-Лиг-клаб»[1]. Отбор строгий.

– А как иначе, приходится! – Нилсон кивком указал Джиму на плошку с сахаром и неожиданно задал вопрос: – А почему ты в партию вступить хочешь?

Джим помешал свой кофе и поморщился в желании, сосредоточившись, дать точный ответ, затем потупился, разглядывая колени.

– Ну… Я мог бы назвать тебе массу мелких причин, но главная – это то, что всю семью мою сгубила система эта чертова! Старика моего, отца то есть, столько били и колошматили во всех этих стачках, столько травм он получил, что совсем озверел. Говорил, что с удовольствием взорвал бы эту бойню, где работал: заложил бы динамиту, и все дела. Ему зарядом картечи в грудь перепало во время беспорядков.

– Постой-ка… – прервал его Нилсон. – Твой отец Рой Нолан, что ли?

– Ага. Три года как убили его.

– Боже ты мой… – пробормотал Нилсон, – так он же знаменитость был, опасный малый! Рассказывали, что он пятерых копов голыми руками в одиночку уложить мог.

– Похоже, так и было, – осклабился Джим, – только что толку, если после такого стоило ему за порог выйти, а его там уже шестеро копов поджидают! И тут уж оттягиваются по полной! Он домой весь в крови возвращался. Придет, бывало, и сидит как куль на кухне возле плиты. Слова не вымолвит. Тут уж мы знали, что надо его в покое оставить, не приставать с расспросами, а не то заревет. Позже, когда ему мать раны врачевала, он стонал и скулил, как пес побитый. – Джим помолчал. – Знаешь, он ведь забойщиком работал, так на бойне кровь теплую пил, чтобы силы были.

Нилсон бросил на Джима быстрый взгляд и тут же отвел глаза. Помусолил карточку с заявлением – завернул уголок, потом разгладил ногтем большого пальца.

– Мать-то жива? – спросил он осторожно, мягко.

Джим прищурился:

– Месяц как померла. Я в тюрьме был. Тридцать суток за бродяжничество. Узнал, что мать при смерти. Отпустили домой с полицейским. Болезни никакой у нее вроде заметно не было, только не говорила она. Мать католичка была, но в церковь отец мой ее не пускал. Терпеть он не мог церквей этих. Я спросил ее, может, она священника позвать хочет, но она не ответила – глядит на меня и молчит. Под утро часам к четырем померла. Внезапно как-то… Тихо… Ни с того ни с сего. На похороны я не пошел. Они бы разрешили, да я сам не захотел. Думаю, ей просто жить надоело, а в ад потом или нет, тоже уже все равно было.

Гарри встрепенулся, нервно бросил:

– Кофе-то пей! Хочешь, еще налью? Ты словно в полусне… Как у тебя с зависимостью?

– Ты про наркотики? Нет, не употребляю. Да и не пью я даже.

Взяв листок бумаги, Гарри сделал на нем какие-то пометки.

– Как случилось, что ты вдруг бродягой заделался?

– Я у Талмена в универмаге работал, – с азартом принялся объяснять Джим, – начальником упаковочного цеха. Раз вечером в кино пошел, а когда возвращался, вижу, на Линкольн-сквер толпа собралась. Остановился узнать, в чем дело. Посередке парень речь держит. Я на постамент памятника сенатору Моргану влез, чтобы разглядеть получше, и тут слышу – сирены завыли. Спецотряд по разгону митингов тут как тут. И за спиной у меня другой отряд, так меня из-за спины коп и ударил прямо в затылок! А когда я в себя пришел, выяснилось, что меня уже успели в бродяги записать. Я ведь не сразу понял, что к чему, так здорово меня оглоушили. Саданули прямо вот сюда… – Джим тронул затылок у основания черепа. – Я объяснял им, что никакой я не бродяга, что работа у меня есть, и попросил связаться с мистером Уэббом, управляющим у Талмена. Связались, Уэбб спросил, где меня взяли, сержант и скажи: «На митинге радикалов». Ну, и мистер Уэбб тут же и заявил, что знать меня не знает, даже имени моего не слыхал никогда. Вот тут-то меня в тюрьму и замели.

Нилсон опять включил плитку. Вновь забулькал кофе в кофейнике.

– Ты как пьяный, Джим. Что с тобой происходит?

– Не знаю. Словно умерло во мне что-то. И прошлое отлетело. Я перед тем, как сюда прийти, из меблирашек выписался, ушел. А ведь у меня еще неделя проживания оставалась оплаченной. Наплевать. Не хочу туда возвращаться. Хочу, чтоб с концами.

Нилсон доверху наполнил обе чашки.

– Послушай меня, Джим. Мне следует обрисовать тебе всю картину, чтобы ты уяснил себе, каково это – быть членом партии. Тебе дают право голосовать за каждое решение, но после того, как голосование проведено и решение принято, ты обязан ему подчиниться. Когда у нас есть деньги, мы нашим уполномоченным на местах по двадцать долларов выдаем на пропитание. Только не припомню, чтобы были у нас когда-нибудь деньги. Прибыв на место, ты будешь работать там наравне с местными, а партийная работа – это уж после рабочего дня. На круг выходит по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки. И кормиться сам, чем сможешь. Выдюжишь, как тебе кажется?

– Выдюжу.

Легкими касаниями пальцев Нилсон пробежал по столу.

– Даже те, ради кого ты стараешься, в большинстве своем станут тебя ненавидеть. Ты это понимаешь?

– Понимаю.

– Так почему же тогда ты хочешь вступить в партию?

Трудный этот вопрос вызвал у Джима замешательство. Серые глаза его прищурились. Подумав, он сказал:

– В тюрьме сидели несколько партийцев. Они беседовали со мной. В моей жизни все всегда было так запутанно, такая сумятица… А в их жизни никакой сумятицы не было. Они работали, двигаясь к какой-то цели. Я тоже хочу работать, двигаясь к цели. Во мне словно умерло что-то. И я подумал, что так может получиться вновь ожить.

Нилсон кивнул:

– Понимаю. Ты чертовски прав. Понимаю. Сколько лет ты в школе проучился?

– В средней только год с лишним пробыл. Потом работать пошел.

– Но говоришь ты так, словно проучился подольше.

Джим улыбнулся:

– Я книжек много прочел. Мой старик был против того, чтобы я книжки читал. Говорил, из-за них я от своих совсем отобьюсь. А я все же читал. Однажды я в парке с одним человеком познакомился. Он стал для меня списки составлять, что прочесть следует. Ой, я читал и читал как проклятый. Там в списке Платон был с его «Республикой», и «Утопия», и Беллами, и Геродот, и Гиббон, и Маколей, и Карлейль, и Прескотт, и еще философы всякие, типа Спинозы и Гегеля с Кантом, и Ницше, и Шопенгауэр. Он даже «Капитал» меня заставил одолеть. Человек этот сам себя чудаком называл, говорил, что хочет представление иметь о вещах самых разных, чтобы ничего не принимать на веру. Вот и книги подбирал соответствующие.

Гарри Нилсон помолчал, потом сказал:

– Ты должен понять, почему мы так осторожничаем. Ведь наказаний мы признаем только два – выговор и исключение. Ты всей душой стремишься в партию. Я собираюсь тебя рекомендовать, потому что, по-моему, человек ты хороший, но, конечно, могут тебя и забаллотировать.

– Спасибо тебе.

– Теперь послушай, что скажу. У тебя имеются родственники, которые могут пострадать, если ты будешь работать под настоящей своей фамилией?

– У меня дядя имеется. Теодор Нолан. Механик. Но Ноланов-то пруд пруди… Фамилия распространенная.

– Пожалуй, это так. Деньги у тебя есть?

– Примерно три доллара осталось. Было больше, да я на похороны потратился.

– Ну а остановиться где планируешь?

– Не знаю даже. Я все прежнее оборвал. Хотел начать жизнь заново, чтобы ничто надо мной не висело и меня не давило.

Нилсон покосился на раскладушку.

– Я тут и живу, в конторе. Сплю, и ем, и работаю – все тут. Если ты не против на полу спать, можешь здесь несколько деньков перекантоваться.