– Прости, не слышала. Все хорошо?

– Да, просто чемодан никак не закрывался. Но все уже в порядке, я справился.

– Ясно. Слушай, а что здесь делают эти коробки? Я думала, все это хранится на чердаке.

Дедушка почесал макушку.

– Да нет, все лежало по комнатам. Отдам-ка я это в благотворительный фонд, а то только место занимает, – добавил он, отводя взгляд. – Ну что, идем?

Я понимала, как ему, должно быть, тяжело избавляться от этих частичек прошлого. Каждый предмет одежды, каждая пластинка, каждая вещь, которую он решил отдать, будили в нем воспоминания о счастливых днях, когда жена была жива, а дочь еще разговаривала с ним. Его обморок, похоже, был неслучаен.

Я свернула газету, которую все еще держала в руках, и протянула ему.

– Вот, держи, я нашла ее на коробках.

– А, да, спасибо. Видимо, я забыл ее здесь со всем этим утренним переполохом.

Чувствовал он себя явно не в своей тарелке.

– Ничего страшного, не переживай. Видел статью про найденный скелет? Подумать только!

– Да, пробежал глазами.

– Интересно, удастся ли опознать этого солдата. Больше семидесяти лет прошло, обалдеть!

– Да они и морочиться не будут с поисками. Личный номер не разобрать, судя по статье.

– Жаль, у этого человека наверняка была семья… Его потомки вправе знать, что с ним случилось, разве нет?

Дедушка пренебрежительно пожал плечами.

– Это всего лишь бош[4], – пробормотал он. – Таких, как он, было пруд пруди.

Его голос звучал сухо, и я почувствовала, что дед раздражен. Мне следовало помнить, что Лулу не желает иметь ничего общего с тем, что связано с его детством. Запретная тема, которой он никогда не касался. В тех редких случаях, когда она всплывала в разговоре, в его взгляде мелькала тень, и я понимала, что лучше обсудить что-то другое. Бабушка как-то обмолвилась, что он потерял близких во время войны и его это до сих пор мучает. И все. Никто так и не удосужился посвятить меня в детали, а спрашивать я не решалась. Может, это и пробудило во мне интерес к прошлому. Желание собрать воедино фрагменты собственной истории, пролить свет на ее тайны. Романы, которые я перевожу, в основном исторические, и их действие часто происходит в первой половине двадцатого века. Это не совпадение.

– Ну что, поехали? – поторопил меня он. – Мне бы хотелось немного отдохнуть.

– Конечно, идем. – Я взяла его чемодан и отнесла в машину, пока он запирал дверь.

Прежде чем сесть в мой «Фольксваген-жук» цвета синий металлик, Лулу взял меня за руку.

– Знаешь, я ворчу, но на самом деле мне в радость перебраться к тебе.

– Разумеется, я знаю, – улыбнулась я.

– У тебя золотое сердце, Лиза. Это семейное.

Моя улыбка дрогнула.

– Мы тебя будем всячески ублажать, вот увидишь.

– Даже не сомневаюсь.

Я уселась за руль, чувствуя себя отвратительной лгуньей, недостойной того слепого доверия, которое он мне оказывает. Ну почему я ему все не рассказала, ведь хватило бы трех-четырех правильно подобранных слов? Я оказалась не в силах произнести их. Я боялась, что он расстроится или рассердится, узнав, что моя мать – его дочь, с которой он уже много лет в ссоре, – наконец возвращается в лоно семьи и тоже собирается побыть у меня.

Оставалось меньше сорока восьми часов, чтобы набраться духу ему это сказать.

– Притормози, ты нас угробишь! – воскликнул Лулу, вцепившись в ручку над стеклом, когда я свернула на узкую извилистую дорогу, ведущую к моему дому. Рытвины и ухабы заставляли нас трястись, как на заправском ралли, зато вдоль обочины по обеим сторонам выстроились величественные ясени, сплетавшиеся летом в изумительный зеленый свод.

Глянув на спидометр, я не удержалась, чтобы его не подколоть:

– Расслабься, я и до семидесяти километров в час не дотянула! Кстати, напомни, не тебя ли когда-то остановили за серьезное превышение скорости на этой самой дороге?

– Так ведь ты уже рожала! Вот и пришлось давить на газ, чтобы доставить тебя в роддом. И все закончилось совсем неплохо. Мне даже штраф простили…

– Ага, в обмен на хорошую бутылочку! Ладно, можешь выдохнуть, приехали, – сказала я, увидев, как впереди показались очертания домика с зелеными ставнями.

На самом деле это старая ферма, к которой примыкают две другие жилые постройки. Одну из них занимает моя подруга Полин со своим парнем Мехди. Третью купила супружеская пара пенсионеров из Парижа, которых мы видим только летом, когда они приезжают насладиться тишиной и покоем нашей глубинки. Чтобы добраться до этого уголка Берри, все еще хранящего свой нетронутый вид, следовало, свернув с автострады, проехать через живописные деревушки с названиями вроде Гупийер, Гишонри, Ренери или же – любимое название моего сына – Петоньер. Наша называется Оазис – из-за ручья, петляющего через лес, который начинается на краю нашего участка и простирается дальше за луга. По легенде, раньше там в полнолуние собирались ведьмы под охраной волков, чтобы творить свои заклятия, укрывшись в густом кустарнике и зарослях папоротника. Некоторые старики до сих пор верят в них и побаиваются этих мест. Лично я никогда не встречалась ни с волками, ни с ведьмами и ни на что не променяю этот тихий уголок, пусть мне хоть луну с неба посулят.

Впрочем, я не всегда жила здесь. Проведя детство в Туре, я уехала учиться в Анже на факультете иностранных языков. Через несколько месяцев на какой-то вечеринке встретила Бастьена, студента мединститута. Он сразу привлек меня своими темными кудрями, придававшими ему бунтарский вид, и возвышенными гуманистическими идеалами. После трех лет спокойных отношений Бастьену захотелось перейти на следующий уровень. Он решил, что нам следует вместе снимать квартиру и пожениться, как только мы закончим учебу. Я постоянно уклонялась от разговора на эту тему. Мне казалось, что спешить некуда. Зачем торопить события, когда нам и так хорошо? Я была молода. В те редкие моменты, когда я задумывалась о будущем, я мечтала о литературных кругах Парижа, представляла себя свободной продвинутой девушкой, покоряющей столицу. Тогда я еще не знала, что ужасная катастрофа вот-вот отнимет у меня красавца брюнета. Однажды январским вечером, когда Бастьен возвращался из забегаловки, где подрабатывал на полставки, его сбила машина – ее водитель выпил столько, что забыл притормозить на красный свет. Этот тип мчался с такой скоростью, что у моего любимого не было ни единого шанса. Он погиб на месте. Только когда мое сердце разорвалось, я поняла, как сильно его любила. Мне было двадцать четыре года, и я больше не хотела жить. Ведь у Бастьена уже не будет возможности стареть, переделывать с друзьями мир, наслаждаться любимыми блюдами, дышать… так чего ради? Все стало слишком в тягость, я не выносила ни малейшего всплеска жизни, не говоря уже о показной заботливости людей, шептавшихся у меня за спиной. Мне хотелось лишь одного: замкнуться в своем горе. Мне было плохо, очень плохо. А потом, однажды утром, после трех недель болезненного оцепенения, я проснулась от сильнейшего рвотного позыва. И инстинктивно поняла, что эта тошнота была вызвана не шоком от утраты, а, скорее всего, тем, что я забывала принимать таблетки. Прежде чем уйти, Бастьен оставил мне последний подарок, растущий в моем животе. Когда гинеколог подтвердила мои подозрения, я разрыдалась, но эта беременность подействовала на меня как удар током. Я решила принять ребенка как нежданную возможность исправить то, что мне не удалось построить в отношениях с Бастьеном. Его родители обвинили меня в безответственности, и больше я о них не слышала. Моя мать тогда только что подала на развод, а отец, преподаватель истории аудиовизуальных искусств, пытался заглушить работой осознание того, что их брак рушится, поэтому я естественным образом нашла приют у дедушки. Он не судил меня, а просто дал то утешение, в котором я нуждалась, позволив отгоревать в собственном ритме. Он уважал и мое молчание, и приступы плача, которые иногда накатывали на меня среди ночи. Не говоря ни слова, он заходил в детскую комнату моей мамы, где я обосновалась, и нежно гладил меня по спине, пока рыдания не стихали. А в тот день, когда он почувствовал, что я вновь готова смотреть в будущее, он посадил меня в свою машину и повез куда-то по деревенским дорогам. Был погожий мартовский день, солнце вновь вступало в свои права, по авторадио Шарль Азнавур пел «Désormais»[5], и я едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться, – с такой силой его слова отзывались в моем сердце.