Садко по причине своей купеческой профессии был дипломатичным и коммуникабельным человеком. Без этих качеств ни продать тебе товары, ни купить. И с народами разными он встречался, и даже, говорят, с самим морским Посейдоном торговые дела имел. А потому в зародыше прекратил ссору, которая грозила промеж царевен начаться.

Царь Вавила одобрительно посмотрел на купца. Хорошую бы пару они с Марьюшкой составили, если б купец был ну хотя бы княжеского рода! Садко всегда подтянут и аккуратен – до чистоплюйства. Франтов да модников он не уважал, но поощрял, имея с этого торговую выгоду. Поговорить Садко и без торговли любил, сопровождая свою речь мягкими, убаюкивающими жестами. Ну а если уж на торгах товар рекламировал, то тут такой фонтан красноречия у него открывался, что заткнуть его не представлялось другой возможности, кроме как купить вещь – только бы замолчал горластый продавец!

Ликом Садко был прост да пригож. На полных губах всегда играла загадочная, лукавая улыбка, глаза – что у кота – зеленые да честные. Особенно честными глаза его делались, когда говорил он о том, сколько прибыли теряет, устраивая покупателю скидку. Нос прямой да длинный – оттого, наверное, что он его всегда по ветру держал, раньше всех узнавая международные новости. Волосы у него пепельного цвета, расчесанные на прямой пробор да смазанные маслом.

Рубаху Садко носил атласную, синюю, совершенно немаркую. Поверх рубахи – жилет с карманами да цепочкой золотой. Порты простые, черные, а сапоги крепкие, сшитые из импортной кожи и с лаптями странными, какие галошами называются да в грязи не вязнут. А у пояса кошель большой прицеплен был – покачивался кошель тот при каждом движении купца да золотом позвякивал.

Крякнул Вавила с сожалением оттого, что Садко неровня его дочке, да и спросил:

– И от кого ж письма те?

– Одно из царства Хызрырского, от хана тамошнего Урюка Тельпека, – ответствовал Садко, чинно кланяясь. – А другое из Тмутаракани, от кагана ордынского Цыряна Глодана.

– Ну что ж, раз уж вся дума боярская за столом собралась… – Вавила оглядел бояр и головой покачал – те увлеченно кушали и царских слов не слышали, – но попрекать их этим не стал. Грешно у такого стола о делах говорить, а потому решил царь чтение писем после трапезы назначить.

Стол и впрямь хорош был – загляденье да объеденье! Чего тут только не было: и каша пшенная медовая, масляна да рассыпчата; и дичь разная, целиком и кусками зажаренная – куропатки да зайцы, глухари да рябчики, оленина да кабанятина; и соленья с вареньями; блины – стопками, пироги – горами; щи да борщи с солянками в горшках глиняных ароматом исходят, у едоков слюну вышибают; тут же грибы моченые, да соленые, да жареные; ягод плетенки полные; ендовы сбитнем медовым да квасом клюквенным пенным наполнены, а кувшины – молоком да соками яблочными.

– И чего это я отвлекаюся? – пробормотал царь Вавила. Взял он ложку расписную деревянную, горшок щей к себе подтянул, пирог с рыбой с блюда берестяного подцепил – и ну за обе щеки наяривать.

После обеда переместились в тронную залу. Дума боярская, сыто отрыгивая, расселась по скамьям, что вдоль стен понаставлены. Царь Вавила на трон плюхнулся и руки на животе сложил, ощущая в желудке приятную тяжесть. Рядом с троном, по правую руку, воевода Потап встал, облокотясь на богатырский меч, а слева царевич Власий на стул присел. За ним царевны расположились. Лицом они похожи были – каждая будто копия с другой сестры, но различия меж ними имелись тоже немалые.

Василиса Премудрая пышна была, глаза ее синие на лице румяном прямо светились, будто знала она что-то тайное, да поделиться этой тайной не с кем было. Одета любимая дочь царя просто – красный сарафан да белая рубаха. Волос белый в косу заплетен, на голове лента повязана.

Марьюшка подле Василисы на стуле уселась – резко, по-мужски, плюхнулась. Царь посмотрел на нее и подумал, что манерность у средней дочери действительно никуда не годится. А откуда манерам тем взяться, если ходит Искусница будто парень – в рубахе да портах, платья и юбки совершенно игнорируя? Голову ремешком кожаным обвязала да карандашик грифельный за него заткнула. Лицо всегда спокойное, даже сосредоточенное, лукавого кокетливого взгляда у нее никогда и не видели.

А Елена Прекрасная бледность модную блюла, совсем измученная заграничными диетами. Вавила за нее шибко переживал – а ну как совсем есть прекратит? Тонка что камышиночка, под глазами круги синие – и это красотой называется? Государь красоты такой, требующей безмерных жертв, не понимал и отвергал вовсе. И сейчас смотрел любящий отец и морщился, наблюдая, как Еленушка к табуреточке низенькой подошла, на английском платье с испанскими фижмами шлейф французский откинула, подол на китовом усе приподняла – тут нянька ей табуреточку под юбку и задвинула. Вавила каждый раз боялся, что сядет младшенькая мимо табуреточки да зашибется. А потом вздыхал с облегчением – обошлось на этот раз! И пристрастия ее к камням самоцветным царь тоже не понимал. Серьги до плеч свисают – и как только ушки выдерживают? Не порвались бы мочки, так сильно нагруженные. А вокруг шейки тоненькой в десять рядов бус да монист разных. Ох тяжелая штука эта мода ненашенская, заграничная!

– Ну читай, Василисушка, – распорядился царь-батюшка и приготовился слушать.

Василиса Премудрая у Вавилы в толмачах не состояла, переводила только тогда, когда ей того хотелось да и других дел в это время не было. Взяла она письмо, написанное на овечьей тонко выделанной шкуре, и начала читать:

– «Государь белый царь, – Василиса Премудрая сразу переводила на лукоморский язык, – одолела нас орда Тмутараканская, все с набегами да войнами на территорию нашу залезть пытается. Возьми нас под свою руку слугами вечными и данниками. А в знак своего хорошего благорасположения пришли нам железа оружейного осемьдесят пудов, серебра – пятьдесят пудов, а золота – тридцать пудов. А еще пришли нам людишек мастеровых – кузнецов, да мастеров огненного боя, да каменщиков, да художников. Потому как люди в царстве нашем Хызрырском простые и ничего доброго, окромя дурости, не делают. Что с подарками твоими делать ведаем, а как к ним подступиться – не вразумеем. А еще пришли двух карлов для нашего увеселения. И чтоб были карлы те росту малого, а полу мужеского и женского, чтобы они в ханстве моем размножение имели. И чтобы карлы те и детей моих, и внуков, и правнуков развлекали. Засим остаюсь с почтением превеликим, хан хызрырский, Урюк Тельпек».

– Велика наглость хана того! – вскричал царевич Власий, вскакивая с места. – Будто не в данники просится, а на работу нанимается!

– Молод ты, Власий, а потому горяч, – заметил воевода Потап. – Ежели бы орд тмутараканских не было, то замечание твое поддержали бы. А так смысл государственный имеет просьбу Урюка Тельпека выполнить. И не просто выполнить, а даже так сделать, чтоб он без помощи да разрешения Лукоморья и до отхожего месту сходить не смел.

– Дело говоришь, Потап. – Вавила очень одобрительно хмыкнул, бороду в размышлениях потеребил и изрек: – Пиши, Василисушка, ответ Урюку Тельпеку.

Тут же Иванушка-дурачок с места соскочил, столец резной к зазнобе своей подволок да перо самописное из чехольца вынул.

Вавила горло кашлем прочистил и диктовать начал:

– Дорогой брат мой Урюк Тельпек! Прочитали мы письмо твое и прочувствовали. И сильно закручинились над бедами твоими. И как добрые братья и соседи берем тебя под свою высокую руку и шлем тебе окромя запрошенных осьмидесяти пудов железа еще осемь пудов, окромя пятидесяти пудов серебра еще пять пудов, окромя тридцати пудов золота еще три пуда. Людишек мастеровых пришлю, когда на то оказия будет. А карлы в нашем царстве не заводятся ни мужеского, ни женского полу. За карлами обращайся к брату нашему – султану туркскому. В его государстве этого добра довольно заводится. Засим остаюсь твой старший брат и сосед, царь лукоморский и прочая, и прочая, Вавила.

Василиса письмо рулончиком свернула, сургучом мазнула да отцу подала, чтобы печатью царской освидетельствовал. Как только печать к посланию была приложена, Василиса следующий свиток развернула и начала читать: