«Виноват!» – трещит в мозгу.

– Да я и сам знаю! Отъебись! – ору себе в ответ и опять залипаю в телефон.

Гораздо проще уткнуться в экран и листать новости до потемнения в глазах, чем думать о своей жизни. Там, в экране, у людей дела, события, награды и достижения, а у меня – ни хуя. Из всех достижений лишь золотая медалька, знаменующая об успешном окончании школы. Пылится в шкафу родительского дома. Там ей и место! В остальном из малоприятного – психоневроз, бессонница, номофобия, депрессия и почти алкоголизм, если не перестану убухиваться в сопли.

– Тебе идет, – Вероничка появляется с разделочной доской в руках, на которой стоит тарелка с едой.

Ника прикрывает за собой дверь ногой, ставит импровизированный поднос на кровать, выхватывает из моих рук смартфон, блокирует его и откидывает в сторону. Все ее внимание приковано к тому, что у меня на голове. Она умиляется надетой пандовой шапочке и тянет пальцами за вязаные уши вниз, играясь.

– Такой милаха! Я тебе еще шапку-зайчика свяжу! – Ника расплывается в улыбке, но почти сразу делается серьезной. – Посидишь тихо? Мне надо учиться.

– С радостью! – говорю ей.

Пододвигаясь к стенке, опираюсь спиной на нее, Ника ставит мне на ноги доску с завтраком, а потом кидает рядом наушники в футляре. Конечно, она знает, что за едой я тоже буду что-нибудь смотреть. Сама же садится за компьютерной стол и раскрывает ноутбук, тоже надевает наушники, но большие, с микрофоном.

Какое-то время смотрю ей в затылок и мысленно целую в шею. Потом опускаю взгляд в тарелку. Наконец-то замечаю, что в ней жареная картошка с кетчупом. Все как я люблю. Хорошенько приправленная, с хрустящим хлебушком и солью. С минуту гоняю слюну во рту, после – начинаю есть. От горячего картофеля и острой приправы по телу проносится жар, резко бросает в пот, позже отпускает. Мне становится теплее – и снаружи, и внутри. Кладу перед собой телефон и включаю первую попавшуюся «предложку». Смотрю и ем. Сам не замечаю, как опустошаю тарелку, уже не чувствуя вкуса.

«На паре?»

«Угу»

Никто не зовет тусовку – она сама появляется в доме и гремит отстойным музлом. По голосам примерно понимаю кто там и что. Люди приходят каждый раз одинаковые, они – зачинщики бедлама, а вот с ними обычно всегда новые девчонки. Думаю, последнее заставляет Кирыча задержаться у меня в гостях на подольше.

Друг сидит рядом на кровати и курит, стряхивая пепел в упаковку из-под сухариков. Иногда передает сижку мне, я беру – затягиваюсь, но давлюсь, отдаю ему обратно. Мы все еще в моей комнате, потому что я не готов вот так сразу нырнуть в толпу, мне нужно время.

– Что это за хрень? – все-таки спрашивает Кирыч, толкнув свободной рукой вязаное ухо панды.

– Хендмейд, – кидаю ему я и запускаю пальцы в свою пачку с чипсами.

Стоящий в комнате хруст перебивает звук, исходящий от экрана телика. Но это нисколько не портит обстановку, если нужно, могу разобрать это аниме по ролям и воспроизвести каждое сказанное героями слово. Я периодически смотрю «Семью шпионов», много раз, по кругу. Новых серий пока нет, поэтому приходится играть в день сурка. Друг удивляется, чего это я прикопался к этой анимешке?! Ведь есть много других.

– Сюжет, – коротко объясняю я.

– Ага, ты через минут десять вырубишься, а мне опять одному смотреть! Давай к девчонкам, а?

– Пиздуй.

Натягиваю шапку на глаза и скатываюсь по стене в состояние лужи, но продолжаю закидывать в рот картофель со вкусом паприки. Не сказать, что этот вкус слишком острый, он скорее пикантный, но быстро приедающийся. Тянусь за колой, чтобы запить.

– Чего ты так сразу? Я ж о тебе забочусь, глазки портишь. Сидишь весь день и залипаешь на рисованных тяночек, а ведь можно на настоящих… и не только залипать. Ты вообще медведь этой берлоги, тебе можно все! – распинается Кирыч, подталкивая меня плечом.

Вздыхаю. Сигаретный дым пробирается в ноздри, и я успокаиваюсь. Вечно обижаться на Кирыча уже не хочется. Все-таки он тот, кто остался. Таких мало. Даже отец, и тот свалил из моей жизни. А Кирыч все еще здесь. Он – герой. Если бы только ему выдавали медали за его заслуги: пару раз стаскивал меня с подоконника в комнату, когда я хотел выйти в окно с пятого этажа; раз пять вызывал «скорую», чтобы я не сдох от отравления алкоголем или от пищевого несварения; десятки раз переживал со мной моменты панических атак; бесконечное множество раз провожал до толчка и в комнату, иногда обратно домой. И это то, что я помню или мне рассказывали.

Последние полгода моей сумасбродной жизни конкретно выпадают из памяти. Картинки меркнут, и я не могу точно сказать, было ли это со мной на самом деле. Например, я уже не скажу навскидку, было ли это реальностью, когда папа зашел ко мне в палату, сжал ладонь и сказал, что я обязательно поправлюсь. Перед глазами стоит лишь его взгляд. Злой, разбитый, разочарованный. Он смотрит на меня и осуждает. Возможно, еще качает головой, порицая.

«Ты ее убил, уебок», – читаю по его губам, он это говорит и уходит.

– Очнись! Очнись!

Вскрикиваю. Тело колотится и дрожит, я весь в слезах. Сердце стучит в висках, руки сцеплены в кулаки, не могу их разомкнуть. Закусываю кулак зубами и сдавливаю до боли. Стараюсь больше не кричать, но голос в голове выдает: «А-а-а-а-а! Сука! Больно! Сдохни! Сдохни! Ты не нужен! Убийца! Тварь!»

Кирыч крепко держит меня за плечи и треплет, чтобы я пришел в себя, пытается вытащить из моего рта кулак, раскусанный до крови, но не даюсь ему. Он не понимает, в этом кулаке – вся моя боль, если его высвободить, то она растечется по всему телу и ударит в мозг. И я заору. Сердце продолжает выдавать кульбиты, но уже тише. Я почти в норме.

– Говорил же, что вырубишься, – по-доброму подначивает друг, потихоньку отпуская мои плечи. – Ты, кстати, давно был в больничке? Может, каких-нибудь препаратов надо попить?

– Я в норме! – выпускаю кулак и засовываю его под майку, перематываю.

– Заметно.

– Это все он! – другой рукой кидаю Кирычу смартфон, он читает сообщение от отца:

– «На паре?» И что?

– А нехуй мне писать и запускать в голове флешбэки! Больной мудак! Или он думает, что я его простил?! Чего он хочет?! Какая, к херам, разница – где я?! Что это поменяет?! Идиота кусок! – ору, брызгая слюной, даже заглушаю музыку в соседней комнате.

– Заблокируй его, – пожимает плечами Кирыч и тянется к телефону.

– Нет.

Ловлю взгляд непонимания. Да, все сложно. Только что я орал и метал, давясь болью, – кровоточащий кулак тому подтверждение. И вот вполне спокойно говорю «нет». Меня окончательно отпускает сон, уже не злюсь. «Он – мой папа все-таки, – поджимаю губы. – А вдруг?»

– Пойдем, – наконец-таки соглашаюсь я и выключаю телик.

Кирыч очень рад. Он подпрыгивает к зеркалу в углу и приглаживает косую челку. Поправляет галстук и воротник белой рубашки. Это его стиль. Сколько знаком с Кирычем – он всегда так ходит: джинсы скинни, сидящие на его ногах в облипку по самое не могу, рубашка, галстук, черные волосы с челкой набок и выбритым виском с другой стороны, сережка с крестом в правом ухе. Ну еще торчащая в зубах сига, правда, он пытался бросить. Продержался месяц, а потом стал курить еще больше. И Кирыч, как он говорит, не неформал. Это чисто его видение того, как должен выглядеть мужчина. Но я-то знаю, что у него на заднице есть тату с сердцем, на правой ягодице, наколотое по пьяни под влиянием его бывшей девушки. Так что никакое это не видение, а собирательный образ. Что-то от эмарей, что-то от готов, частично от панков. Все-таки он – неформал.

Спустя пять минут Кирыч отходит от зеркала, и наступает моя очередь глядеть на отражение. Я ниже Кирыча, со сгорбленной осанкой, но не кипячусь, так как похожу этим на Эла из «Тетради смерти». Карие глаза смотрят будто сквозь меня. Немного пугает другое – синяки под этими самыми карими глазами. Я мало сплю, а если много, то неспокойно. Получается, что не сплю нормально вовсе. Цвет лица какой-то бледный, серый, болезненный. Потому что редко бываю на улице. Пытаюсь улыбнуться себе. Выходит нелепо, ведь мне совсем не улыбается в последнее время. Но зубы скалю, они еще на месте, почти белые. Это уже заслуга Вероники: в каком бы дерьмовом состоянии я ни находился, – заставляет чистить. И волосы. Приподнимаю вязаную шапочку. Они немного волнистые, темные, не такие жуково-черные, как у Кирыча. Подстриженные. Опять же Вероникой.