– Такая тысяченожка, – вспоминал Женя, – попала ко мне в коробочку с кисточками и там перезимовала. Она была жива, но кисточки обглоданы.

– И ты ее выпустил?

– Выпустил. Она и так натерпелась, бедная! Представляешь, всю зиму питаться кисточками?

Яша Аким мне рассказывал, как он однажды постриг Беллу Ахмадулину.

– У Беллы – как у породистого пса – челка ниже носа. Я завел ее в ванную, накинул полотенце и аккуратно постриг.

Женя Монин и я – в гостях у Акима.

На кухонном столе в вазе – отцветающие хризантемы.

– Увядшие хризантемы, а как прекрасны! – говорю я.

– Наш случай, – говорит Яша.

– Вот обсуждаем, какая у тебя будет пенсия, – сказал папа. – И проживешь ли ты на нее со своими запросами?

– Если не проживу, то возьму котомку и пойду по Руси.

– Ну-ну-ну, – покачал головой Лев. – К чему такой экстрим? Ты всегда сможешь обратиться к своему… отцу.

С утра хотела прокатиться на лыжах, да сильный ветер в окне раскачивал березу: как бы не простудиться. Я долго высматривала в окно какой-нибудь зажигательный пример. Наконец из подъезда вышел человек с лыжами и зашагал пружинящей спортивной походкой. “О!” – я подумала. Тут он замедлил шаг у помойки, открыл крышку, аккуратно положил туда лыжи, закрыл и вернулся домой.

Послала в “Дружбу народов” отрывок из романа “Крио”.

– А что? – сказал Леонид Бахнов. – Мне понравилось. Одно только замечание: уж очень жизнерадостно.

– Да? – говорю упавшим голосом. – Но вообще-то там все умрут в конце концов.

– А это в нашем отрывке? – спросил он с надеждой.

Мой приятель Коля Шаров:

– Я по кладбищу вижу, что все живы…

На собрании глав отделов московского представительства “Сохнут”, рассказывала мне Дина Рубина, один высокопоставленный чиновник в своей речи о сложившейся ситуации заметил, что спасти положение может только чудо.

Кто-то крикнул с галерки:

– Но время библейских чудес миновало, и Красное море вряд ли расступится.

– Дети мои, – вздохнул докладчик, – если мы не будем верить в чудеса – нам пиздец.

Даур не одобрял собратьев по перу, погруженных в русскую национальную идею, львиную долю своей жизни проводивших в буфете ЦДЛ. Ему казалось, что антисемитизм подрывает их здоровье.

– Взялись бы соревноваться: кто лучше пишет, кто больше издается! – говорил он. – Затеяли бы борьбу за сферы влияния, если им кажется, что самое лучшее захватили евреи! Они же в отместку просто напиваются и разлагаются. Вот, например, в Сухуме – там не национальность ставится во главу угла, а только сухумский ты или не сухумский. Сухумский – это человек, который где-то побывал и там проявил себя. Он может быть знаменитостью, небожителем или горьким пьяницей, великим деятелем или отшельником, отринувшим земные дела, но к ним – одинаковое отношение.

Однажды в буфете ЦДЛ к Дауру подошел пьяный литератор.

– И вы тоже писатель? – спросил он у Даура.

Даур только что получил в редакции журнал “Знамя”, где был опубликован его эпохальный эпический роман “Золотое колесо”.

– Да. Пишу, – ответил Даур.

– О чем же?

– О чем можно еще писать? – сказал Даур. – Она любит его, а он – не ее, а другую.

“Купаюсь вчера, Марин, – пишет Юля Говорова, – закат и небо, смотрю из реки на небо, вечером никого, вода теплая, но бьют родники, прохлада, и слышу разговор (по глади реки ведь разносится быстро):

– Возвращаюсь вчера из Пскова вечером, вспоминаю – продуктов-то в доме нет, вроде был кефир, дай, думаю, сделаю окрошку. Огурцы нужны, их нет. Иду себе по дороге по рысцовской (по рысцовской, потому что раньше там стояла деревня Рысцово). Смотрю – огурец на дороге, я взяла, потом еще один огурец, «спасибо, Господи!», еще огурец, потом еще, и каждый раз говорю «спасибо, Боже!». Один огурец нашла раздавленный, кто-то проехал на велосипеде. На пятом, хорошем огурце уже говорю: «Достаточно!» Такая вот вечером была окрошка.

Желаю, Марин, вам такой же щедрости и именно в нужную минуту!”

Галерист Миша Крокин послал Лёне, улетающему в Милан, напутственную эсэмэску.

Лёня из Шереметьева ответил стихотворением:

Наш Серёжа назвал сына Илья.

– Это в честь Илии-пророка? – поинтересовался отец Лев.

– Нет, – ответил Сергей. – В честь Ильи Муромца. И вообще, скажите спасибо, что я его не назвал Добрыня…

Позвали на смотрины соседей – художников Армена и Ленку. Они долго не шли.

– Наверно, душ принимают, – предположил Лёня.

Явились с подарками – вручили нам рижский бальзам и сушеные мандарины. Я принесла Илюшу. Армен с Леной встали. Илья их внимательно оглядел.

– Как же я рада, – говорю, – что одни из первых людей, которых он увидел, – такие замечательные экземпляры. У него может сложиться хорошее впечатление о человечестве.

– Да, – сказал Армен. – Хорошее и превратное!

– Всё имеет свое “да” и “нет”, – удивляется Лёня. – Я месяц не мог понять – что за дебил у нас по соседству с утра до вечера насвистывает одну и ту же песенку? А это, оказывается, попугай! И я подумал: какая умная птица!

– Варлам моего деда звали, Варлам. Вот бы меня звали Варлам! А меня – Реваз… – жаловался Резо Габриадзе. – Моя фамилия простая крестьянская, это сейчас ее так раздули.

– Двадцать лет я работал в грузинском кино, – рассказывал Резо. – Решил возвратиться в литературу. Однажды зашел я в рощу, сел под дерево, надо мной шумела листва, пели птицы, вдруг я подумал: “Даже на гениальный рассказ пойдет огромная куча бумаги, которую сделают из этих прекрасных деревьев. А на плохой уйдет в два раза больше! А сколько придется пустить на роман! Ой, нет-нет… Пусть моя доля леса шелестит нетронутой, а я усядусь в ее тени и буду читать Марка Аврелия или Шота Руставели…”

Три недели была с Ильёй в Уваровке. В субботу вечером – смена караула. Я еду на электричке в Москву, Лёня – из Москвы в Уваровку. По дороге переписывались – где кто. Между Можайском и Бородином я пишу: “Скоро встретимся!” А через несколько минут мимо полетела, как вихрь, электричка. В-вух! – наши электрички промчались мимо друг друга так быстро, что окна слились в сплошную линию. Я заметалась, кинулась к телефону и… ничего не успела написать. Но в кульминации этого ревущего пролета мне пришла эсэмэска: “ВСТРЕТИЛИСЬ!”

– Я раньше помнил наизусть сотни телефонов, – сказал Яша Аким, – и в результате помню только два – твой и Жени Монина.

Моей Люсе – на улице две девчонки:

– Бабуль, на бутылку!

– Я пива не пью, – дружелюбно отзывается Люся.

– А там нету пива, мы его уже выпили!

– И вашу бутылку не возьму, – отвечает Люся. – У меня другая специализация.