– Что же ему подарить? – озабоченно спрашивала Люся. – Может быть, красивых разноцветных презервативов?

Поэт Геннадий Калашников – бесконечно лояльный, с неисчерпаемым чувством юмора. Один только раз я видела его возбужденным и разгневанным – когда заговорила о литераторе, которого он подозревал в антисемитизме.

– Поверь мне, Гена, – говорю, – я знаю этого человека много лет, мы уйму времени с ним провели, гуляя и выпивая и размышляя об индуизме и буддизме, и никогда, ни в какой степени подпития не слышала я ничего такого, о чем ты сейчас возмущаешься. А ведь люди, которых ты имеешь в виду, разговаривают об этом вслух даже сами с собой!

На что Гена воскликнул с неожиданной горечью:

– Да разве с тобой можно поговорить хотя бы о чем-нибудь, что действительно по-настоящему волнует человека?!

Чуть ли не сигнал моей первой книжки, который мне самой-то дали на время – показать родителям, я с трепетом подарила в ЦДЛ Юрию Ковалю. Он ее тут же в трубочку свернул, бурно ею жестикулировал, почесывался, дирижировал, кого-то окликнув, постучал по плечу, кому-то дал по башке, потом вдруг опомнился и спрашивает:

– Слушай, ничего, что я твою книгу… скатал в рулон?

На побережье Балтийского моря в Дубултах Коваль увидел двух высоченных стюардесс. Юрий Осич с ними познакомился, пригласил в гости, выдумал, что у него друг – летчик.

– Все в Доме творчества ахнули, когда их увидели, – он рассказывал, – а они влюбились в нас с Яшей Акимом, расставались – плакали, обнимались, целовались. Одна даже долго мне писала письма.

Тут в наш разговор вмешался Яков Лазаревич – ему показалось, что в обществе столь низкорослых экземпляров, как мы с Бородицкой, невежливо воспевать длинноногих дам, поэтому он сказал:

– Ерунда! В женщине главное… ум.

Коваль искренне рассмеялся.

– Да-да, – настаивал Аким. – И вообще, один мужчина может любить нескольких женщин.

– Скольких, Яков? – посерьезнел Юра. – Говори, скольких? Трех?

В период упадка Дома творчества “Переделкино” директором был назначен некий Сергей Степаныч, которого все путали с его братом-близнецом Иваном Степанычем, они постоянно играли в бильярд в новом корпусе, иногда к ним заглядывал на огонек поэт Валентин Устинов – продолжатель традиции русской поэзии Кольцова, Есенина и Рубцова, президент им же созданной Академии поэзии. Мне он напоминал гонимого короля Лира, во всяком случае обстоятельства жизни того и другого на старости лет складывались примерно одинаково. Вот он собирается идти к себе из нового корпуса в старый, а зима, дорожки песком никто не посыпает… Генеральный директор издательства “Московский писатель” Александр Федорович Стручков говорит Сергею Степанычу:

– Проводи Устинова, а то темно, скользко.

Директор дома творчества, захваченный игрой, не сразу откликается, а потом открывает дверь и кричит на весь писательский городок:

– Валентин Алексеич, стой, я тебя провожу, а то ты еще пизданёшься…

– У нас в молодежной редакции на радио, – говорила Люся, – был начальник. Он нас собрал, отчитал и в заключение произнес, кипя от возмущения: “Все это способствует разврату и призерватуции!”

В электричке:

– …У него клубника разговаривала и так хорошо выговаривала букву “р”!

– С какой стати вы говорите мне “ты”?

– Да тут некого называть на “вы”. Тут на “ты”-то некого называть!..

Сибирский театр заказал нам с Седовым пьесу – мюзикл. Спустя некоторое время они приехали к нам на гастроли в Москву. Музыка, декорации, костюмы – все на высшем уровне. Люся с Лёвой сидят – кайфуют, в финале аплодисменты сотрясли Театр на Малой Бронной. Режиссер вышла на поклон и давай благодарить спонсоров. Она перечисляла их имена, осыпала цветами. Неожиданно моя мать Люся стала пробираться к проходу и вскоре оказалась перед микрофоном.

– Друзья! – обратилась она к зрительному залу. – Помню, я бывала здесь во времена, когда на этой сцене выступал великий Михоэлс. И – что интересно – публика тогда кричала не “Спонсора! Спонсора!” – а… – и она сделала эффектную паузу.

– Автора! Автора! – закричали зрители…

– В Дом архитектора, – говорила довольная своей эскападой Люся, усаживаясь за роскошный банкетный стол, накрытый все теми же сибирскими нефтяниками по случаю премьеры, – мы часто с Лёвочкой ходили обедать, когда я была беременна, и ели щавелевый суп, который ты терпеть не можешь! …Как незаметно пролетели пятьдесят лет!

Художник Узбяков развелся с женой и, не желая больше встречаться с нею, бросал алименты в форточку – они жили на первом этаже.

Вдруг ему приходит повестка в суд.

– Что такое? – он спрашивает. – Я несколько лет бросал деньги в форточку.

Оказывается, его семья давным-давно переехала на другую квартиру.

– Лёв, а помнишь, как мы называли тебя с девчонками в Радиокомитете? – спрашивает Люся.

– Нет, не помню…

– Сушеный индус!

Рассказала Юрию Ковалю, что пишу историю о том, как в московском дворе на Петровско-Разумовской загорелось дерево. Я давай собирать народ из окрестных пятиэтажек, это был театр абсурда. Наконец приехала пожарная машина, но у них не оказалось воды. И тогда, говорю я, пожарники спустили штаны и стали гасить огонь старым добрым испытанным способом.

– Ну, вряд ли, – усомнился Коваль, – пожарные столь малыми средствами могли загасить пылающий… платан.

Встретились с Борисом Ряховским на выступлении в конце 90-х, давно не виделись, обрадовались друг другу.

– А я думал, тебя смыло этой канализацией… – сказал Боря.

– Когда ты умрешь, Маринка, – сказал мне Седов, – я никому не позволю плакать. А на твоей могильной плите напишу: “Ура, ура, умерла с утра!” А если я умру первым, то ты на моей напиши: “Ура, ура, умер вчера!”

Потом звонит и говорит:

– Знаешь, я передумал. Все-таки это не очень – “Ура-ура, умер вчера”. Я сочинил себе новую эпитафию: “Всем спасибо”.

Потом опять звонит:

– Слушай, не надо “Всем спасибо!”. Напишешь так: “Чего тянуть-то?!”

Семь пятниц на неделе!

В парке две женщины проходят мимо меня, одна – другой:

– …Ругались, дрались, обзывались – жизнь была! Как только она умерла – через полгода его не стало. Что ж такое? Вообще никуда не годится!..

– Я знаю, зачем ты кефир все время берешь в раздутых пакетах, – говорит Лёня, – думаешь, там его больше…

– Благодарю вас, доктор, что вы меня вылечили от мании величия! Сколько миллиардов долларов я вам должен?

“Однажды Яша Аким, Алёша Леонтьев, Монин и я, – рассказывает Виктор Чижиков, – сидели в ЦДЛ. Видим – Константин Симонов. Яша его подозвал, они были знакомы:

– Посидите с нами?

А Симонов нам и заявляет:

– Я вообще не склонен ни с кем – ни выпить, ни посидеть. Потому что обычно меня приглашают, когда люди ограничены в средствах.

Тут Женя Монин, который как раз получил на «Диафильме» кучу денег, вынимает их из кармана, кладет на стол и говорит:

– Сегодня не тот случай.

…И сгладил и отбрил!” – резюмировал Чижиков.

Тишков – задумчиво:

– Антисфен – был такой философ? Или это лекарство?