— Ну а ты, гость дорогой, откуда будешь?
Черноволосый красавец приосанился.
— Я, моя прекрасная госпожа, странствую. Зовут меня Рован Сладкоголосый, я имею честь принадлежать к Золотой школе певцов, а учил меня лично Тори Прекрасный.
Рыбаки уважительно ахнули от непривычного количества услышанных умных и красивых слов.
— Если госпожа позволит мне сыграть в ее почтенном заведении за еду и ночлег, то я буду рассказывать на всем пути до Белогарда о том, какое это чудесное место — «Жирная устрица», что в Видках.
— Вот что, Рован Крепкоголовый, — тут же решила дело госпожа Перл. — Я тебе сейчас устрою испытание. Если ты и правда то, что о себе говоришь — считай, повезло тебе несказанно. Можешь петь у меня сколько хочешь, медного гроша не возьму, даже комнату дам, будешь спать, как король, на перине и льняных простынях. Но если нет…
Трактирщица улыбнулась, и от этой улыбки у всех присутствующих легонько так закололо в спине. Сурова была госпожа Перл, правда, отходчива и сердцем добра. Но сначала все же пристукнет, а потом спросит, как самочувствие. А бродяга охотно скинул плащ, любовно расчехлил лютню, прошелся пострунам, проверяя звучание, чуть подтянул кое-где струны.
— Я готов, моя прекрасная госпожа! Чего желать изволите?
Дверь хлопнула, в «Жирную устрицу ввалились еще трое, им сделали знак не мешать, а вести себя тихо, вежливо, и присаживаться рядом, что те и сделали охотно. Что в Видках, что в Сафре, что в самой столице королевства, Белогарде, народ жаден до развлечений, да еще дармовых.
— Баллада о розе. Со второго куплета, пожалуйста.
— А чем госпоже не угодил первый? — с любопытством осведомился музыкант, беря аккорд.
— Слезливый больно, — отрезала трактирщица.
Второй так второй. Лютнист запел про розу, которая, как известно, жила в одном тайном саду, пока ее, такую распрекрасную, не увидел соловей. Пел он ей пел, но роза, увы, на его чувства плевала с высокой колокольни, жестокий цветок.
Трактирщица кивала со знанием дела, будто и правда знала ее наизусть. Лютнист пропел припев и готов был перейти к следующему куплету, в котором соловью полагалось со всей дури убиться о шипы розы и окрасить ее лепестки навеки в алый, но госпожа Перл властно подняла руку, прерывая. Слушатели недовольно заворчали, ибо под музыку пиво заходило особенно душевно.
— Хорошо, а теперь изобрази мне, Рован Крепкоголовый…
— Сладкоголосый, госпожа.
— Ученик Тори Безумного…
— Прекрасного.
— Это на чей вкус посмотреть. Ну, вот и изобрази мне бессмертное творение твоего учителя, кантату «Быстрый ручей». Если ты не лжешь, то должен ее знать, говорят Тори Безумный, то есть, прости, Прекрасный, всех учеников первым делом заставлял ее заучивать наизусть, да так, чтобы могли играть с завязанными глазами. Верно говорят?
Лютнист растеряно кивнул. Ладно в столице, или в изящной и солнечной Сафре какой-нибудь ценитель мог заказать сыграть «Быстрый ручей», чтобы показать, что и ему не чуждо высокое искусство, но в каких-то Видках, в какой-то таверне «Жирная устрица»? Если так, то просвещение, о котором в Белогарде твердили государственные мужи, зашло уже слишком далеко, можно и обратно поворачивать.
— Да, госпожа, это так, но откуда вам известно?
Трактирщица довольно улыбнулась. Зеленые глазищи горели, как у кошки.
— Ну, вот и сыграй, — и вытащила из-за корсажа батистовый платок. — Как полагается, с завязанными глазами.
Зрители, которых в таверне становилось все больше, тут же разделились на два лагеря. Одни утверждали, что музыкант ни за что не сможет сыграть с завязанными глазами, другие ставили на то, что, по всему видно, он мастер своего дела, сдюжит. Лавочник, человече ушлый и хитрый, тут же начал собирать ставки.
Рован Сладкоголосый почтительно принял платок, поцеловал его, чувствуя пряный запах духов. Какие, однако, утонченные трактирщицы пошли в наши дни!
— Если я справлюсь, прекрасная госпожа, то оставлю его себе, на память.
Ему завязали глаза. Рован, вздохнув глубоко, помедлил, позволяя знакомой музыке течь сквозь тело и собираться в кончиках пальцев. Собираться, рождая в душе знакомое вдохновение. И заиграл.
«Быстрый ручей» потому так и назывался, что игрался донельзя быстро и требовал не только запоминания сложной партитуры, но и гибкости пальцев, чувства ритма, и смелости. Потому что темп игры только наращивался от такта к такту, чтобы к концу потерять всякую мелодичность, оседая в воздухе шумом горного ручья, бегущего по камням, поющему свою песню. Тори Безумный под конец своей долгой жизни все пытался передать музыкой полет бабочки, весенний ветер, шум дождя. Некоторые из его произведений так и считались неисполнимыми.
Пальцы привычно перебирали струны, завязанные глаза ничуть не мешали, даже наоборот. Помогали сосредоточиться на том, что звучало внутри, прежде чем зазвучать снаружи. Доиграв последний аккорд, Рован вслушался в тишину. Тишина была благоговейная. Только тогда он позволил себе сорвать с глаз платок и улыбнулся слушателям.
Госпожа Перл первая захлопала в ладоши, а за ней и все присутствующие. Лютнист картинно раскланялся. Послышались просьбы к лютнисту о песнях, а к трактирщице о том, что написано было мелом на доске у двери. Кивнув бродяге, дескать, располагайся как желаешь, та уже поспешила на кухню, как вдруг… да, вечное вдруг. Как вдруг в таверну ввалился староста. Нет, это уже потом разглядели, что староста, потому что сначала повскакивали все, и похватались кто за что, готовясь бить. Ибо страшен был староста, а еще разодран до крови, и выл, паки зверь алкающий, а из одежды на бедрах болталось нечто вроде лоскутка, так что те, кому померещилось, что ввалился в таверну то ли волк прямоходящий, то ли обезьян-переросток, не сильно и показалось, поелику волосат был староста до неприличия.
Госпожа Перл первая узрела то, что должно было, и пристукнула кулаком по стойке.
— А ну тихо все! Не видите — беда у человека случилась.
Увидели. Усадили за стол, а хозяйка дотянулась до бутылок на верхней полке, которые были предметом вожделенных мечтаний всей мужской части Видков, и плеснула в стакан чего-то, восхитительно пахнущего виноградом и дубовой корой. Жена старосты врала, что в бутылках приворотные зелья. Дескать, кто выпьет, тот и влюбится, но это она, вестимо, с зависти бабьей и незнания мужской натуры. Госпожа Перл так готовила, что на ней любой бы женился, будь она даже кривой и хромой. А уж приятностью хозяйку господь не обидел. Есть на что взгляд положить, есть что погладить, ежели не боишься без руки остаться.
Староста хлебнул, закашлялся, припал к стакану так, будто в последний раз, и потом, вздохнув, заговорил:
— Тролль. Беда, люди добрые. Там где мост, в горы подниматься, тролль сидит нынче. Никого не пропускает, ревет, камнями кидается, еле от него живым ушел, а вот кобылка моя… Моя девочка… Резвушка!
Староста пригорюнился, местные стали его утешать, кто как может.
Рован вопросительно взглянул на хозяйку, та шепотом пояснила:
— Хорошая кобылка была у старосты, Резвушка завали. Ходил он за ней, как за родной. Лучше бы жену его тролль забрал, право слово, и он бы не огорчился, и нам бы легче. Эй, люди добрые, кто будет пиво за мой счет? Сегодня даром наливаю, за упокой души Резвушки, да попадет она в кобылячий рай.
Горе тут же закончилось, даже у старосты, один доброхот вызвался сбегать до его дома, принести рубаху да штаны какие, все ж женщина тут и поэт столичный, неприлично!
— Да позови всех, кого встретишь, подумать надо. А ты, певец, сыграй им что-нибудь такое… задорное.
И монна Перл ненадолго скрылась на кухне. Поставила на поднос копченой рыбки, вяленого мяса, сухариков в перце, прочей какой снеди, вынесла в зал. Тут же двое подхватили, чтобы не надорвалась от такой тяжести, не опрокинула. Столы сдвинули. Певец тут же престал тренькать что-то развеселое и подлез к угощению. Монна Перл повела суровым взором, но прогонять не стала.
