Сознание, по моему мнению, развилось из опыта подобных организмов. Представьте себе дневной жар и ночной холод с точки зрения этих древнейших живых существ. Физиологические показатели, регистрирующие эти переживания, были предшественниками нашего первого восприятия восхода солнца.

Многие философы и ученые все еще убеждены, что сознание не выполняет никакой физической функции. Моя задача в этой книге – убедить вас в достоверности иного объяснения. Для этого мне требуется убедить вас в том, что чувства – это часть природы, что они принципиально не отличаются от других природных явлений и существуют в причинно-следственной матрице мира вещей. Сознание, как я собираюсь продемонстрировать, обусловлено чувствами, а чувства, в свою очередь, – тем, удачно складывается ваша жизнь или неудачно. Сознание существует для того, чтобы она складывалась удачно.

Трудная проблема сознания считается величайшей неразрешенной загадкой современной нейробиологии, а может быть, и науки в целом. Решение, которое предлагается в этой книге, предполагает радикальный отказ от традиционных подходов. Поскольку кора головного мозга – средоточие интеллекта, практически все убеждены, что она является и средоточием сознания. Я с этим не согласен; сознание устроено намного примитивнее. Его порождает часть мозга, общая у людей и рыб. Это и есть тот самый «скрытый источник», который я имел в виду, давая название книге.

Сознание не следует путать с интеллектом. Вполне возможно ощущать боль безо всякой рефлексии на тему, что эта боль значит. Точно так же желание поесть – чувство голода – не обязательно подразумевает какое-либо интеллектуальное осмысление жизненных потребностей. Сознание в его элементарной форме, а именно чувство в чистом виде, – удивительно простая функция.

Такого же подхода придерживаются еще три выдающихся нейробиолога: Яак Панксепп, Антонио Дамасио и Бьерн Меркер. Направление исследованиям задал Панксепп. Он (как и Меркер) проводил эксперименты на животных, Дамасио (как и я) этого не делал. Многих читателей ужаснут результаты опытов на животных, о которых я рассказываю здесь, именно потому, что они говорят о том, что животные чувствуют так же, как и мы. Все млекопитающие переживают чувства боли, страха, паники, горя и тому подобное. По воле иронии, именно исследования Панксеппа устранили любые разумные сомнения на этот счет. Наше единственное утешение состоит в том, что благодаря его открытиям подобные исследования уже нельзя проводить столь же бездумно, как прежде.

Я стремился сотрудничать с Панксеппом, Дамасио и Меркером, потому что они, как и я, полагали, что в современной нейробиологии уделяется недостаточно внимания воплощенной природе переживаемого опыта. Нас, можно сказать, объединяет то, что мы возводим свои построения – порой непреднамеренно – на заброшенном фундаменте, заложенном Фрейдом для науки о разуме. Речь идет о приоритете чувств над когнитивными процессами. (Когнитивные процессы в основном бессознательны.) В этом заключается второе принципиальное отличие этой книги; она возвращает нас к работе Фрейда «Набросок научной психологии», вышедшей в 1895 г., в попытке завершить его труд. Но я не закрываю глаза на его многочисленные ошибки. Так, например, Фрейд, подобно всем остальным, считал сознание функцией коры.

Третье и последнее радикальное отличие этой книги – сделанный нами вывод, что сознание поддается конструированию. Его можно создать искусственно. К этому выводу, со всеми вытекающими из него глубокими метафизическими следствиями, я пришел в ходе совместной работы с Карлом Фристоном. В отличие от Панксеппа, Дамасио и Меркера, Фристон – специалист по вычислительной нейробиологии. Поэтому он убежден, что сознание в конечном итоге можно свести к законам физики (и это убеждение, как ни странно, разделял Фрейд). Но даже Фристон до начала нашего сотрудничества, по сути, приравнивал ментальные функции к функциям коры головного мозга. В этой книге его статистико-механическая концепция углубляется, позволяя добраться до самых примитивных и потаенных мест ствола мозга…

Три этих принципиально новых подхода делают трудную проблему сознания менее трудной. В книге я расскажу, почему это так.

Вещество снов[2]

Я родился на Берегу Скелетов, на территории бывших немецких колоний в Намибии, где мой отец управлял небольшой южноафриканской компанией Consolidated Diamond Mines. Холдинговая компания De Beers создала фактически государство в государстве – так называемую Sperrgebiet, «запретную зону». Принадлежащие ей россыпные месторождения алмазов простирались от песчаных дюн пустыни Намиб до шельфа Атлантического океана, вдаваясь в море на несколько километров.

Таков был своеобразный ландшафт, оказавший влияние на мое воображение. В раннем детстве мы с моим старшим братом Ли играли в добычу алмазов и с помощью игрушечных экскаваторов воссоздавали у себя в саду те впечатляющие чудеса инженерии, которые нам доводилось видеть, когда отец брал нас с собой на открытые разработки в пустыне. (Мы, конечно, были слишком малы, чтобы догадываться о не слишком романтичных сторонах его промысла.)

Это произошло в 1965 г. Мне было тогда четыре года; родители, по своему обыкновению, отправились кататься на яхте, а меня оставили играть в одном из помещений яхт-клуба «Баклан» вместе с шестилетним Ли. Туман раннего утра рассеялся, я вышел из прохлады трехэтажного здания и спустился к кромке воды. Шлепая по воде на солнцепеке, я наблюдал, как из-под ног у меня врассыпную кидаются сверкающие мальки; в это время Ли со своими приятелями полезли на крышу на задворках клуба.

Все, что у меня осталось в памяти, – это три момента. Сначала звук, похожий на треск разбивающегося арбуза. Потом картинка: Ли лежит на земле и хнычет, что у него болит нога. Наконец, дядя с тетей говорят мне, что присмотрят за мной и сестрой, пока родители отвезут Ли в больницу. Воспоминание про больную ногу, по всей видимости, ложное: в медицинской карте написано, что мой брат потерял сознание при ударе о бетонное покрытие.

Ли нуждался в специализированном лечении, которое не могла предоставить наша местная больница. Его перевезли вертолетом за 800 км, в больницу Грут-Шёр в Кейптауне. Отделение нейрохирургии в ту пору располагалось в солидном комплексе, построенном в капско-голландском колониальном стиле, – в том самом здании, где я сейчас работаю нейропсихологом. У Ли диагностировали перелом костей черепа и внутричерепное кровоизлияние. В том случае, если такая гематома начинает увеличиваться и создает угрозу для жизни, требуется неотложное хирургическое вмешательство. Моему брату повезло: ушиб рассосался за несколько дней, и его отправили домой.

Если не считать того, что после несчастного случая Ли пришлось носить шлем для защиты сломанной кости черепа, он выглядел так же, как и прежде. Однако личность его совершенно изменилась. Эта перемена вызывала во мне чувство, которое немцы называют Unheimlichkeit, «неуютность» (в английском языке у него нет подходящего эквивалента). «Неуютность» – это одновременно и чувство, что ты не в своей тарелке, и ощущение чего-то непривычного и жутковатого.

Самая заметная перемена заключалась в том, что он утратил положенные ему по возрасту навыки. Поначалу он даже не мог толком контролировать кишечные позывы. Еще больше меня смущало то, что он как будто стал по-другому мыслить. Казалось, что Ли одновременно есть и его нет. Он словно забыл многие игры, в которые мы играли. Наша игра в добычу алмазов стала для него просто копанием ямок. Ее символический характер, дающий пищу для воображения, больше ничего для него не значил. Он больше не был тем Ли, которого я знал.