– Здрасьти! – это мне и папе.

– Вер, и сыра возьми, сыра! – это маме.

– Ленка, ты на работу? – это Ленке.

Можно было бы уже, наверное, и расстроиться, что закончилась сага о Любанькиных похождениях. Огорчиться, что женщина, всегда летавшая на мощных крыльях страсти, превратилась в хромоногого попугая. Но не стоит, потому что Любанька себе никогда не изменяет.

Вечер субботы. Мамы дома нет, ушла по делам. Я проверяю сковородки: а что там вкусного? О, блинчики!

– Не вовремя я к Любаньке сегодня зашла, – говорит вернувшаяся мама и как-то потерянно ставит пакеты на табурет. Я жую блины.

– А что такое? – спрашиваю.

– Любовник у нее. Молодой.

– ?

– Да. Захожу, а она в красивой такой ночнушке на кровати сидит. С прической, накрашенная. Выпивши. Говорит мне: «Выпила я немножко, Вер». А я смотрю через штору на балкон. А там человек. Прячется. А штора просвечивает, и я понимаю, что это Пашка.

– Какой Пашка?

– Ну Пашка, я тебе рассказывала. Вдовец. Жена у него умерла два года назад.

Теперь я себя чувствую в непосредственной близости от Покровских ворот. Известие, что прямо сейчас под нашим балконом, только тремя этажами ниже и чуть налево, прячется молодой любовник, впечатляет. Подмывает метнуться на балкон и перевеситься через перила. Но перед мамой неудобно. Ладно, удовольствуемся подробностями.

– И что? – спрашиваю.

– И ничего, – отвечает мама, – я ушла поскорее.

– А почему молодой? Ему сколько лет?

Мама считает в уме, потом сообщает:

– Шестьдесят четыре.

– А Любаньке сейчас сколько?

Мама опять считает в уме и произносит:

– Семьдесят семь.

Кажется, я забылся и маме хочется сказать: «Закрой рот, блины видно», но она деликатно молчит.

Наконец я сглатываю удивление и говорю:

– Мама, я наивный! Я верю в чудеса. Но в это все равно не могу поверить!

Она, вся еще в мыслях от неловкой ситуации, сердится:

– Чего не веришь-то? Вру я, что ли? Все знают, что Пашка к ней ходит после Валиной смерти. Тайком. Кого хочешь спроси.

– У Пашки вашего, ты говорила, теперь женщина с козой живет?

– Женщина с козой давно ушла. Взяла козу за рога и ушла. Только он до козы к Любке бегал. Во время козы. И после козы, значит, бегает.

Та – да – та… Та – та – да – та – да… Та – да – там.... Свет сольется в щелку, дверь тихонько щелкнет, лифт послушно отсчитает этажи…

– Мам, а как она выглядела в тот момент?

– Кто?

– Любанька.

У моей мамы хорошо такие вещи спрашивать. Она имеет объективно-строгий взгляд на действительность. Мама думает и говорит:

– Хорошо так. Симпатично.

Сейчас Любаньке восемьдесят. Девятый десяток разменяла. Молодой Пашка все так же – ходит. И если бы – гипотетически! – какой-нибудь диванный комментатор на «Дзене» от нечего делать побился бы об заклад, что в девяносто у Любаньки уж точно не будет никакого любовника, я бы сделал небольшую ставку. В пользу Любки. И включил бы себе для настроения «Шашлычок под коньячок». Давай, Трофим, порви условности, время и пространство! «А ты стоишь на берегу в синем платье, пейзажа краше не могу пожелать я…»

Вечер пятницы – как непочатая бутылка вина. Как только что опушившийся одуванчик. Я гоню машину. Вот уже наша кукуруза. В этом году вечно голые поля возле дач засадили этой мощной, простодушной культурой, и она обступила с двух сторон высоким забором дорогу, заслонив горизонт. В дождь кукуруза всегда грязная, в хорошую погоду – пыльная. Настоящий тоннель. Мы любим с Егором по нему ездить. Как в заколдованном царстве. Кругом не живое и не мертвое. Здесь в прошлую поездку в дождь он увидел на обочине старушку в простом таком голубом дождевичке. Она ковыляла вдоль кукурузы. Колпачок смотрел в небо.

– Папа, папа! Это фея?

В такие моменты я расстраиваюсь. Мне трудно ему объяснять, что костюм супермена не придает способности летать. Что ни один грузовик на свете не трансформируется в Бамблби. Что по обочине идет просто старушка.

Я совсем недавно полюбил своего сына. Ему уже четыре с половиной. А я люблю его только десять месяцев. Его самого. Отдельно от нее. Раньше я любил их вместе, его вместе с ней. Десять месяцев назад я обнимал его и тянул, тянул носом его запах: я хотел учуять ее аромат, ее сегодняшнее утро, вчерашний вечер, а лучше – ночь. Дети как хлебный мякиш. Они впитывают запахи. Оладьи или «Диор» – им все равно.

На выезде из тоннеля поворот на нашу улицу. Да, почти год прошел. Мы с ней тогда без конца ссорились, отвратительно ссорились. Я спросил однажды:

– Почему ты ведешь себя так со мной?

Она сразу нервно:

– Прости, прости! Просто у меня внутри собралась такая муть! Такая муть! И меня этой мутью периодически тошнит… И почему-то все время тебе на ботинки… И это так стыдно… Тебе приходится потом отмывать меня, себя, свои ботинки…

– На мои ботинки – это потому, что я рядом…

– Да, правильно, ты рядом. Я подумала… Может, нам пожить некоторое время врозь?

Теперь все на своих местах. Она тошнится в сторонке. Мои ботинки чистые. Егор живет на два дома и периодически ревет перед сном, оттого что забыл своего спального кролика у меня или у нее.

Вот и наша дачная улица. Вечером по ней едешь всегда прямо на солнце и почти ничего не видишь. Только слышишь, как на колдобинах арбузом шарахается внутри тебя созревшее от ожидания сердце.

…Егор, ликуя, приплясывает у машины. Я приехал. Из дома выходит мама, становится возле внука. Вдвоем они ждут, пока я достану из багажника пакеты. Два белоголовых ландыша в разной поре.

Отдаю Егорше куклу:

– Для Ники. Купил сегодня.

Кукла хорошая: длинноногая, одета как б… Сын, довольный, неловко держит куклу в руках и счастливо улыбается. Завтра у Ники день рождения. Это событие.

Здесь, на даче, у Егора друзья – дети с соседних участков. Мальчик Андрей, ему четыре, в любую погоду в трусах и майке – родители закаляют. Он немногословен и прост, часто соплив, видимо в результате закаливания. Две девочки – Даша и Лиза. Они сестры, старшая ровесница Егору, а младшей около трех. Обе болтушки такие, что у мамы от них болит голова. Длиннющие скороговорки младшей сестры переводит старшая.

– Аей, псалуста, мне таканчик истой ички!

– Даша, что она говорит?

– Водички просит чистой…

Егоркина жизнь здесь проходит между девочками, сварившими у бочки «суп», и теплицей, в которой Андрюха, тяжко обливаясь потом, выкопал «гараж». Друзья старательно репетируют жизнь, изучают это кукурузное поле. Пока они вместе и светит солнце, отыскивают в нем ходы и тропинки, определяют ориентиры и сверяют карты, чтобы потом, оставшись в одиночестве при ущербной луне, не блуждать слишком долго и не слишком громко реветь.

Я купил им цветную палатку, красно-желтую имитацию дома и жизни. Мама постелила внутри одеяло – вылинявшую имитацию тепла. Они забиваются туда вчетвером и играют в тесноте. Мне нравится сидеть под вечерними банными дымами и слушать эту возню человеческих кутят, которые визжат, хохочут, ссорятся, ревут и опять смеются. Мне нравится, что все мои трудные мысли здесь исчезают, как исчезают в сумерках белые, в машинках, Андрюхины трусы.

Забежав в дом, Егор укладывает упаковку с куклой на видное место. Месяц назад наша дачная идиллия была грубо нарушена. Случилось это внезапно. Подул ветерок, потом будто зазвенели мониста или ударились друг о друга тонкие серебряные браслеты… Егор замер и вытянул шею. С той стороны рабицы, у соседей, заскользило вдоль капустной грядки необыкновенное существо. Все такое длинное: ноги, волосы, ресницы. Все – от тончайших щиколоток до абриса блестящего лба – создано резцом гения. Каштановые волосы струятся по плечам и спине, карие глаза загадочно лучатся. Егор впечатлился. И зовут Никой. Вероникой. То есть такая девочка, конечно, не может называться просто Машей там или Настей.

Обычно Нику передает к нам через забор ее дедушка. Пройти из калитки в калитку недалеко, но через забор все равно быстрее. Я принимаю ношу крайне осторожно, дабы не покоцать эту неземную красоту о колючий край рабицы. Егор стоит рядом – волнуется… Заполучив красавицу, уводит ее в глубь сада.