– Убого это как-то, – только и выдавил из себя.

– С чего это убого! Ты думаешь у всех мужчин с женщинами такие распрекрасные отношения? И не думай. Вот мужчина вместе со мной сегодня куклу выбирал. И не то что неходячий, здоровый вполне. Хорошо одетый, – бегло сочиняла Татьяна Васильевна. – Видно было, что для себя покупал.

 Дима сказал, что кукла, наверное, очень дорогая.

– Да, да, очень, – энергично закивала головой Татьяна Васильевна. – Красивые женщины дорого стоят, – сказала она таким тоном, словно приобрела для сына живую Памелу Андерсон.

Они допили бутылку. Татьяна Васильевна принесла другую вместе с тарелкой сосисок. Сын снова искоса взглянул на девушку, сидящую рядом. Возникла пауза.

– Ну, я пойду, – объявила Татьяна Васильевна. – Наталья Ильинична в гости звала.

Дима хотел что-то спросить, но промолчал, проводив мать взглядом. Татьяна Васильевна обернулась от двери и с чуть виноватой улыбкой произнесла:

– Ее Настя зовут.

Она вышла из дома с той же старой сумкой, в которой теперь лежали яблоки и две бутылки пива. Наталья Ильинична ее, конечно, с нетерпением ждет, хочет узнать, как все прошло. Ведь это именно она, веселая и бойкая старушка, которая от всех болячек пьет чайными ложками авиационный керосин и сидит целыми днями в интернете, предложила Татьяне Васильевне купить Диме куклу.

Она шла и все думала о тех двоих, бездвижно сидящих в кровати. На какой-то миг испугалась: вдруг ему не понравится и все окажется напрасным? Нет, не должно так быть. Она представила, как сын привлечет девушку к себе, запрокинет русую голову и нанесет в приоткрытые губы робкий поцелуй.

И все изменится. Пигмалионово счастье снизойдет на юношу, и он вдохнет в свою Галатею жизнь. Дрогнут искусственные ресницы и увлажнятся зрачки. Забьется на виске голубая жилка. И Татьяна Васильевна, вернувшись, услышит в глубине комнат приглушенный молодой смех и игривое перешептывание. Ночи утратят свое тяжелое и страшное дыхание, и перестанет изнуряюще болеть сердце.

С этими мыслями Татьяна Васильевна пошла быстрее, по-девичьи спрыгнула с бордюра, и бутылки в ее торбе радостно звякнули.

Когда читаю «Яндекс Дзен», я иногда натыкаюсь на рассуждения об интимной жизни пожилых людей. Такое я тоже читаю. Сколько унылого пишут в комментариях! Ну вы знаете, вы ведь тоже иногда такое читаете. Пишут, что ничего зажигательного не может быть у людей после пятидесяти. И сил у них никаких уже нет. И о душе думать надо, и таблетки жене-мужу носить. Если кто-то хвалится успехами на этом поприще, значит, обязательно врет. Ну или фантазирует, и ему надо к врачу. Притормозить деменцию. Срочно.

Я сердито думаю: по себе судите, уважаемые, по себе. Богатыри не вы. Не знаете вы нашей Любаньки! Ударение, понятно, на второй слог. Не знаете! У нее и в пятьдесят, и в шестьдесят лет наяву было все, что (как Александр Васильев пел?) «многим даже не снилось, не являлось под кайфом, не стучалось в стекло» ни в двадцать, ни в тридцать. И свидетелей тому много. Вся подмосковная Александровка, где живут мои родители.

В этот поселок папа с мамой переехали лет пятнадцать назад. Сначала он показался им не слишком уютным, а потом привыкли. Все стало родное, знакомое. И я, приезжая к родителям в гости, тоже привык.

Наша Александровка расположилась на перекрестке двух дорог. Справа от дорожной перекладины возвышается высокий и широкий собор. Кажется, он слишком велик для такого низкорослого поселка: рядом с ним скромно стоит несколько приземистых пятиэтажек, а дальше – широким кругом – рассыпаны частные дома.

Особенно удобно рассматривать Александровку летним вечером, когда все жители ее на улице. Дети гуляют на площадках. Молодежь и мужики всех возрастов пьют пиво на магазинном пятачке, стоя группками или сидя на короткой лавке за пивным ларьком. Лавочки у подъездов оккупированы мирно беседующими пожилыми женщинами в летних платьях и домашних халатах.

Если повезет, то явление нашей Мессалины, нашей вавилонской блудницы можно наблюдать на главной улице часов в шесть-семь. Любанька и ее ухажер, возвращаясь с прогулки, обычно появляются откуда-то со стороны перелеска или дальних дачных улиц. Они идут, слегка пошатываясь, иногда что-то тихо напевая, отмахиваясь от комаров веточкой. Кавалер всегда нежно держит Любаньку под ручку, а при слишком резких штормовых бросках прихватывает заботливо за талию.

Заметив компанию своих соседок-подруг (где-то там в кружке сидит и моя мама), Любанька приветливо вскидывает руку и кричит торопливо:

– Здрасьти!

– Привет, Любанька, – отвечают женщины.

Счастливая парочка проходит мимо. Если Любкин ухажер окажется человеком неизвестным (а чаще бывает именно так), он тут же подвергнется подробному обсуждению и будет отнесен к одному из трех видов Любанькиных любовников: «вполне приличный» (видимо, «с Москвы»), «проходимец подозрительный» или «алкаш какой-то».

А Любка тем временем проведет мужчину в свой дом, который находится совсем недалеко от перекрестка. Это странное сооружение состоит как бы из двух половин: темной нижней (она раньше горела) и светлой верхней (ее достроили). На фасаде – два больших окна, расставленных широко, как раскосые глаза. Веранды никакой нет. Входная дверь на покривившихся петлях распахивается прямо в палисадник, где стоит стол со скамейками и старый мангал. Сейчас эти двое разведут в нем огонь и будут жарить сосиски. Вместе с дымком над домом поднимется в воздух голос Шуфутинского, которого Любка любит без памяти. Она без конца заправляет в старый магнитофон поцарапанный диск:

Та – да – та… Та – та – да – та – да… Та – да – там…

Снова гость к моей соседке.

Дочка спит, торшер горит.

Радость на лице.

По стеклу скребутся ветки,

В рюмочки коньяк налит –

Со свиданьицем.

Любанькин «вертеп» – душевный приют для многих, многих мужчин. Ведь его хозяйка – беззлобная, беспечная и беспечальная женщина. Ей уже шестьдесят пять. Но она не говорит фраз: «Старость не радость», «Все там будем» и «Жизнь прожить – не поле перейти», не тоскует об ошибках молодости, не анализирует подробно поведение своих взрослых детей и не поминает в каждом предложении Всевышнего. О себе говорит: «Я счастливая». Новому дню улыбается карамельными глазами. Много пьет, поет и смеется. И всем всё про себя рассказывает, ничего не скрывает.

Любанька красивая. Стройная. Фигура у нее спортивная, ни груди пышной, ни бедер. Она любит надевать джинсовую курточку и джинсовые бриджи, туго обтягивающие ее вполне еще девичьи ноги. Лицо узкое, как новая луна. На нем тонкая паутинка мелких морщин, неявная, мягко-прозрачная. Небольшие, молочно-шоколадные, как две конфетки, глаза Любки смотрят на мир просто. И вкусно. Особенно хороши у нее волосы. Их много, они не по возрасту пышные, крашенные в темно-каштановый цвет. Любанька закалывает их шпильками в разнообразные узлы, крендели и «девятые валы».

Алкоголичка ли Любанька? Ну как. Так-то – да. У нее случаются запои. На недельку. А потом ничего. И больше всего она любит выпивать для компании, для разговора, для того чтобы подпевать Шуфутинскому: «Натали, утоли мои печали, Натали… Натали, я прошёл пустыней грусти полземли!». Она не из тех женщин, которые в общем прилично выглядят, но уже с утра от них тяжко тянет перегаром, а в глазах плавает расплавленный злобный мозг. Нет, совсем не из тех.

Соседки-подруги Любаньку, конечно, ругают. За глаза обзывают сучкой и проституткой. Вернее, «шучкой» и «проштитуткой». Женщины же пожилые, постоянно посещающие зубных протезистов, у них чаще выходит именно так. Но больше они, конечно, Любаньку жалеют и имеют к ней – как это поточнее сказать? – снисхождение. Несчастную жизнь прожила Любка. Одно горе в ней было и есть. И почти во всем – сама виновата. Родилась сразу после войны в семье, в которой было десять человек детей. Закончила ли Любанька хоть пару классов, неизвестно. Замуж вышла без любви, а так – от нужды. Троих детей родила. Сын погиб в тюрьме. Старшая дочь спивается. И сын ее, Любанькин внук, тоже. Только Танька, младшая дочь, нормально живет. Муж у Любки умер, когда той было шестьдесят.