Христианское понятие таинства крещения, укорененное в евангельских событиях крещения Христа в водах Иордана и Его крестной смерти, имеет подготовившую его предысторию. Ветхозаветная практика, как и религиозная практика едва ли не всех народов, знала ритуальные омовения после состояния нечистоты: «и омоет тело свое водою, и будет чист», — читаем мы вновь и вновь в целом ряде различных мест Пятикнижия. Омываться должны были священники перед исполнением своих обязанностей: «Аарона и сынов его приведи ко входу в Скинию Собрания, и омой их водою» (Исх 29:4). особое значение ритуала инициации приобретало омовение т. н. прозелитов ([гер]), т. е. язычников, по их воле принимаемых в общину Израиля и перед этим очищаемых от своей языческой скверны. {стр. 184} Хотя омовение это по случайности ни разу не упоминается в ВЗ, есть основания быть уверенными в том, что во всяком случае ко временам Христа оно существовало и притом воспринималось в смысле, близком к сакраментальному (см. The Interpreters Dictionary of the Bible: An Illustrated Encyclopedia, Nashville & New York, 1962, v. I, pp. 348–349; Η. Η. Rowley, Jewish Proselyte Baptism and the Baptism of John, «Hebrew Union College Annual», 15, 1940, pp. 313–334). За этим обычаем стоит восприятие всякого язычника как лица, ритуально оскверненного самым фактом своей принадлежности к язычникам, т. е. участием в языческих культах, несоблюдением обязательных для еврея нравственных и обрядовых норм повседневной жизни и т. п.; поэтому вполне логично начать его приход к Богу Израиля с ритуального омовения (порой допускалась мысль, что омовение прозелита делает для него необязательным обрезание, ибо как бы включает его в себя, ср. мнение рабби Йехошуа в Jebamoth 46. а; но обычно омовение следовало за обрезанием — и во времена Храма предшествовало жертвоприношению). Следующим шагом было крещение, практиковавшееся Иоанном, получившим от своей деятельности свое прозвание «Крестителя»; оно распространяет взыскательное требование нового покаянного очищения наравне с язычниками на самих иудеев, даже на таких блюстителей своей ритуальной чистоты, как фарисеи и саддукеи. При этом сам Иоанн видит в совершаемом им обряде только прообраз будущего (Мк 1:8, ср. Мт 3:11, Лк 3:16).

Покаяние, евр. [тешува], букв. «возврат», греч. μετάνοια, букв. «перемена ума, перемена мыслей». Ввиду семантики еврейской лексемы (возможно, определившей метафорику притчи о Блудном Сыне Лк 15:11–32, где грешник именно возвращается к отцу), да и греческого ее соответствия, приходится задуматься над тем, не лучшим ли переводом было бы «обращение» (разумеется, не в тривиальном смысле перехода в другую религию, а в более духовном смысле прихода или возвращения к углубленному религиозно-нравственному сознанию). В. Н. Кузнецова переводит μετανοείσθε «вернитесь/возвратитесь к Богу», что сохраняет смысл еврейского слова, но уже выхо{стр. 185}дит за пределы условий игры, заданных словами на титульном листе: «перевод с греческого»: это перевод не с греческого, да и не совсем перевод, поскольку для ясности приходится добавить отсутствующее в подлиннике «к Богу». Мы оставили традиционный перевод.

Притча, евр. [машал] «пословица, присказка, уподобление, сравнение», греч. παραβολή букв. «брошенное возле» — важнейший жанр библейской литературной традиции. Границы этого жанра было бы неразумно представлять себе столь же определенно выясненными, как границы фиксированных жанровых форм в античной или тем более новоевропейской теоретико-литературной рефлексии. Притча вполне может иметь более или менее развитый нарративный сюжет, но может, напротив, являть собой лишь мгновенное сравнение, уподобление; в конечном счете у нее есть только один необходимый и достаточный признак — иносказательный смысл.

Царство Божие, Царство Небесное (греч. βασιλεία τού Θεού или βασιλεία τών ουρανών, евр. [малхут hашамайим]), эсхатологически окрашенное обозначение долженствующего состояния вещей, вызволения людей и всего мира из узурпаторской тирании «князя мира сего», восстановления отеческой власти Бога, прорыва будущего эона. Второй вариант этого обозначения, вполне синонимичный первому, был порожден склонностью благочестивых евреев избегать в своей речи употребления слова «Бог», чтобы возможно полнее соблюсти заповедь: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставляет без наказания того, кто произносит имя Его напрасно» (Исх 20:7). Если табуирование т. н. Тетраграмматона («четверобуквенного» имени YHWH), произносимого единожды в год, в день Йом-Хакипурим (Йом-Кипур), в самой заповедной части Храма («Святая святых»), самим первосвященником, который должен был готовиться к этому, как к смерти, стало всеобщим и абсолютным, то описанная тенденция, в известной мере аналогичная этому табу, сохраняла факультативность, но как раз в лексике религиозного дискурса проявлялась все определеннее. С этим связано Расширение количества субститутов, заменявших слово «Бог» и {стр. 186} вытеснявших его из употребления. Сюда относится, наряду со словами «Сила» ([гевура]), «Место» ([маком]), также и слово «Небеса» ([шамайим]). Характерно, что Мт, предположительно обращающийся к еврейскому читателю, употребляет оборот, понятный каждому набожному еврею, но загадочный для язычника, в то время как Мк, обращающийся к христианам из язычников, предпочитает дешифровывать эту загадку.

Сын Божий. В контексте христианского вероучения, разработанного в святоотеческую эпоху, это словосочетание имеет абсолютно онтологический смысл. В контексте наших комментариев необходимо обратить внимание на другую сторону дела: расхожее и соблазняющее удобопонятностью представление, что именование «Сын Божий», как будто бы даже вербально несовместимое с ветхозаветным монотеизмом, пришло из языческой эллинистической культуры, не имеет достаточных оснований. Обстоятельная полемика против него: Matthew. A New Translation with an Introduction and Notes by W. F. Albright and CS. Mann, Garden City, New York, 1971, pp. 181, 194–195 и др. Уже в Пс 2:7 изображено усыновление Богом царственного Помазанника: «…Господь сказал Мне: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя». Пс 88/89:27–28: «Он будет звать Меня: Ты отец мой, Бог мой и твердыня спасения моего! Я сделаю его первенцем, превыше царей земли». Корни подобной образности уходят в древнесемитскую лексику, связанную с идеей сакрального царства (ср. R. Е. Hansen, Theophorous Son Names among the Aramaeans and Their Neighbors, Johns Hopkins University, 1964). Поэтому нет никаких препятствий для того, чтобы представить себе как реальную в контексте еврейской традиции возможность — позитивное или негативно-ироническое употребление формулы «Сын Божий» и его эквивалентов («Сын Бога Вышнего» Мк 5:7, «Сын Благословенного» 14:61). Ср. также комментарий к Мк 1:1 и к только что названным местам текста.

Сын Человеческий. Постоянное самообозначение Христа, характерное для Его речи и примечательным образом не воспринятое бо{стр. 187}гословской лексикой раннего христианства. Его семантика многозначна. С одной стороны, арамейский оборот [бар энаш] мог означать просто «человек» (в соответствии с расширенной функцией лексемы «сын» в семитской семантике, ср. комм, к Мк 2:19), и в этом значении оказываться синонимичным местоимениям 3-го лица «он, некто», или, как в этом контексте, местоимению 1-го лица «я». С другой стороны, этот же оборот означал и «Человек», так сказать, с большой буквы; постольку он был пригоден для контекстов мистических и эсхатологических. Весьма важным было место Дан 7:13–14: «Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын Человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится». В таком употреблении словосочетание «Сын Человеческий» становилось мессианским именованием, и притом особо эмфатичным, предполагающим для Именуемого сверхземное, мистическое, едва ли не божественное достоинство. Именно в качестве такового оно многократно употребляется в апокрифической Книге Еноха, сохранившейся как целое в эфиопской версии (ее фрагменты на арамейском языке были найдены в Кумране); хотя она не вошла в канон, она пользовалась в святоотеческие времена определенным уважением, и бл. Августин допускал, что она «в значительной мере» является боговдохновенной (De Civ. Dei XV, 23; XVIII, 38). Там мы читаем, в частности: «И там я увидел Ветхого днями, и глава Его была бела как лен; и с Ним был еще Некто, чей лик имел человеческое обличие, и лик Его был исполнен благодати […]. И я спросил одного из святых ангелов […] об этом Сыне Человеческом, кто Он, и откуда Он, и почему Он пришел вместе с Ветхим днями. И он ответил мне и сказал мне: "Это Сын Человеческий, в Котором правда, и с Кем правда пребывает; он откроет все сокровища утаенные, ибо Господь духов избрал Его, и по причине праведности удел Его препобедил все пред лицом Господа духов во веки"…» (XLVI, 3); «…И в час тот оный Сын Человеческий был поименован в присутствии Господа духов, и Его имя поименовано пред лицом Ветхого днями. Прежде, нежели солнце и созвездия были {стр. 188} сотворены, прежде, нежели звезды небесные были устроены, имя Его было поименовано пред лицом Господа духов. Он будет посохом для праведных и святых, чтобы они опирались на Него и не падали, и Он будет светом народов, и Он будет упованием тех, чье сердце скорбно» (XVIII, 2–4); «…От начала был Сын Человеческий сокрыт, и Вышний сохранял Его в присутствии силы Своей, и открывал Его только избранным. […] И все цари могучие и превознесенные, и те, кто правит сушей земной, падут перед Ним на лица свои и воздадут Ему поклонение…» (LXII, 7, 9); «И отныне не будет ничего тленного, ибо Сын Человеческий явился и воссел на престол славы Своей, и всякое зло прейдет и удалится от Его присутствия; и слово того Сына Человеческого будет сильным пред Господом духов» (LXIX, 29). Очень энергическую защиту мессианского (а в контексте разных вариантов еврейского понимания концепта Мессии и более чем мессианского!) смысла этого именования читатель может найти в давней и популярной по жанру, но довольно компетентной книге французского теолога, существующей и в русском переводе: Л. Буйе, О Библии и Евангелии, Брюссель, 1965, с. 144–147. По поводу эпизода Мт 26:63–65 (= Мк 14:61–63) он замечает: «По обычному объяснению этого эпизода, составляющего ключ ко всему Евангелию, за богохульство сочли претензию быть "Мессией, Сыном Божиим". Но на это претендовали и многие другие помимо Иисуса, до него и после него, и не видно, чтобы кто-либо когда-либо подумал обвинять их за это в богохульстве. Напротив, Иисус требует признания за Ним вполне сверхъестественного и словно божественного качества тем именно, что сказанными Им вполне ясными словами Он объявляет Себя Сыном Человеческим. И совершенно очевидно, что с точки зрения первосвященника богохульство именно в этом и заключается» (с. 145). Это суждение, далеко не лишенное смысла, только, может быть, без нужды полемически заостренное (как часто с ненужной эмфазой высказывается и противоположное мнение, настаивающее на всего лишь житейском смысле обсуждаемого оборота). Важно иметь в виду, что оба способа употреблять словосочетание «Сын Человеческий», по-видимому, существовали одновременно, различаясь контекстуально определимой функцией, что его сакрализация в {стр. 189} мессианско-эсхатологических контекстах нисколько не вытесняла его в обычном, т. е. квази-местоименном смысле из повседневного обихода (хотя, скажем, упоминаемый Буйе эпизод допроса у первосвященника заведомо к такому обиходу не принадлежал и принадлежать не мог). Этим обусловлена совершенно особая фунциональная уместность его в устах Иисуса, ибо оно предоставляло редкостную возможность сразу и назвать, и утаить Его мессианское достоинство. Характерно, что после столь частого употребления его в функции самоназвания Иисуса оно с самого начала не употребляется христианскими авторами, оставаясь индивидуальной особенностью речи Самого Учителя, не перенятой учениками: после эксплицитного исповедания Иисуса Христом и Сыном Божиим двузначность утаивающего именования теряла смысл. Ср. I. H. Marshall, The Synoptic Son of Man Sayings in Recent Discussion, New Testament Studies, XII, 1966, p. 327–351; С. Colpe, Der Begriff «Menschensohn» und die Methode der Erforschung messianischer Prototypen, «Kairos» XI, 1969, S. 241–263, XII, 1970, S. 81–112, XIII, 1971, S. 1–17, XIV, 1972, S. 36–51; G. Vermes, Der Gebrauch von bar-nas und bar-nasa im Judisch-Aramaischen, in: M. Black, Die Muttersprache Jesu. Das Aramäische der Evangelien und der Apostelgeschichte, Tubingen, 1982, S. 310–330; С. Schedl, Zur Christologie der Evangelien, Wien-Freiburg-Basel, 1984, S. 177–182; J. A. Fitzmyer, The New Testament Title «Son of Man» Philologically Considered, in: J. A. Fitzmyer, A Wandering Aramean. Collected Aramaic Essays, Society of Biblical Literature, Monograph Series 25, Chico, California, 1979, p. 143–160.