– Убийца мог сменить своё пальто на чужое, висящее в прихожей на вешалке.

– А перепачканное аккуратно повесить на его место? Так? Почему же тогда он нож возле тела бросил? Эдакий педант должен был бы ножик помыть и тоже убрать куда-нибудь. Не так ли?

– Не так… – не согласился Руднев. – Убийца вовсе не педант, а хитрец. Он специально повесил пальто на вешалку, которую так прислонил к двери, чтобы она свалилась на первого вошедшего и перепачкала бы кровью, тем самым делая его очевидным подозреваемым в убийстве.

– Хотите сказать, что вас подставили?

– Не могу утверждать, что убийца стремился подставить именно меня, но результат его действий очевиден. Вы ведь считает меня виновным.

Маркизов изобразил на своем лице что-то вроде милосердного снисхождения.

– Хорошо, что вы, гражданин Руднев, отдаёте себе отчёт в том, что всё в этой истории указывает на вас, – с расстановкой и едва ли не по слогам произнёс Велизар Евграфович. – Однако очень плохо, что, даже понимая это, вы продолжаете упорствовать в своей невиновности. Хотите, я расскажу вам, как дело было? Думается мне, что causa causalis (лат. причина причин) кроется в том, о чём вы, играя благородство, отказались говорить, а именно в ваших чувствах к гражданке Эпельгольц. Смею предполагать, что она ваша любовница, которую вы заподозрили в измене. Вы проследили за вашим соперником до пятого этажа Балихинского дома, где по вашим предположениям он встречался с вашей ветренной пассией. Намереваясь устроить сцену ревности, вы ворвались в квартиру, женщину там не застали, но сдержать свой гнев не смогли и в приступе безумной ярости разделались с её кавалером. Перепачканные кровью руки вы пытались оттереть обнаруженным на вешалке пальто. Что скажете? Так дело было?

По окончании триумфальной речи Велизара Евграфовича Котов одобряющее зааплодировал. Могут же эти перелицованные царские сатрапы хоть иногда дело говорить! Савушкин, напротив, тихо охнув, прикрыл лицо рукой, а задержанный уставился на Маркизова так, будто бы тот не обвинения в его адрес высказал, а сплясал на столе Камаринскую. Велизар же Евграфович вдохновенно продолжал.

– Настоятельно рекомендую вам, гражданин Руднев, далее не запираться. Дайте правдивые показания, и я зафиксирую их как ваше чистосердечное признание. Это смягчит вашу участь. Суд также непременно учтёт тот факт, что вы не пытались скрыться с места преступления и даже лично велели гражданке Прониной вызвать милицию. Всё это говорит в пользу того, что убийство было совершенно вами в состоянии умоисступления…

– Прекратите, Маркизов! – взмолился Дмитрий Николаевич. – Иначе у меня и впрямь от вашей чуши случится умоисступление!

– Чушь, говорите? – сердито прищурился Велизар Евграфович. – Утверждаете, что я полностью ошибся в своих предположениях?

– Да! – выпалил Руднев, но, взглянув на Савушкина, который укоризненно качнул головой, поправился. – Не полностью…

Дмитрий Николаевич был человеком во многих вопросах талантливым, в частности, был он наделён недюжинным актёрским даром, но вот убедительно врать у него никогда не получалось. Кривя душой даже в малой степени, он неизменно приобретал вид нашкодившего мальчишки, смущённо и неумело пытающегося выкрутиться и оправдаться. Стремясь преодолеть этот свой недостаток, Руднев даже просил помощи у Савушкина, страстно увлекающегося психологией и цитирующего по памяти Ломброзо, Тарда и Крафт-Эбинга25. Савелий Галактионович педантично и с научными обоснованиями перечислял Дмитрию Николаевичу все демонстрируемые им признаки лжеца, но толку от этого не было никакого. Чем больше Руднев пытался контролировать свои движения, мимику и дыхание, тем очевиднее выдавал свой обман.

Не сомневался Дмитрий Николаевич, что и сейчас фальшь в его словах оказалась очевидна не только сердцеведу-Савушкину, но двум другим сыщикам, давать повод для недоверия которым было совсем не в его интересах. Понимая это, Руднев неохотно признался:

– Вы не ошиблись в характере моих отношений с госпожой… гражданкой Эпельгольц. Но это единственное, в чём вы оказались правы. В остальном ваши предположения – чистый вздор. Повторяю, я не убивал того человека. И я не знаю кто он. Проверьте отпечатки на ноже, сопоставьте время, ещё раз опросите свидетелей, и вы убедитесь в моей невиновности…

– Это ж за каким псом мы станем вашу невиновность доказывать, гражданин убийца?! – обалдев от буржуйской наглости, возмутился Котов.

Руднев посмотрел на него зло и презрительно.

– Во-первых, гражданин пролетарский сыщик, убийцей меня может признать только суд, – проговорил он таким тоном, что Котов поперхнулся, Маркизов потупился, а Савушкин сделал отчаянный предупреждающий жест. – Во-вторых, ваш долг поймать настоящего убийцу, а не сводить классовые счёты. И, в-третьих, вы про презумпцию невиновности что-нибудь слышали?.. Нет?.. Я так и думал! Позвольте же вам объяснить. Это такой принцип, который и в ваших советских законах имеется. В соответствии с ним подозреваемого в преступлении можно признать виновным только в том случае, если тому есть веские и неопровержимые доказательства. Это значит, что даже если вы целиком и полностью уверены в том, что я убийца, вам это ещё нужно доказать с помощью улик и свидетельских показаний. Только вот они докажут, что я ни при чём, а убийца вами бездарно упущен. Ясно вам?

Котов побагровел.

– Да я тебя!.. Контра!.. Гнида старорежимная!

Семён Гаврилович кинулся на задержанного, но Савушкин успел его перехватить.

– Прекратить! – взвизгнул не на шутку перепуганный Маркизов. – Товарищ Котов, держите себя в руках! Рукоприкладство в отношении задержанных – непролетарский метод! А вы, Руднев, имейте в виду, что ваши провокационные высказывания я зафиксирую в протоколе. Уведите задержанного в камеру!

Дмитрия Николаевича препроводили в одну из тех камер, где когда-то, кажется, совсем в другой жизни, ему случалось самому беседовать с задержанными.

Вытянувшись на грубых деревянных нарах, бывший внештатный консультант, бывший граф, бывший модный художник, бывший… Чёрт возьми! Да что там у него осталось, к чему не следовало прикреплять эту унизительную и траурную приставку «бывший» ?!… А, ну конечно! … Нынешний подозреваемый в убийстве закрыл глаза и почувствовал неизъяснимое облегчение от того, что он один, и никто более не мучает его идиотскими вопросами, нелепыми обвинениями и бессмысленными предупреждениями.

«Надо же было так влипнуть!» – лениво шевельнулось в голове Дмитрия Николаевича, но никакого продолжения мысль эта не получила, а лишь распалась на мрачные и отвратительные образы: барахтающаяся в патоке муха, липкие окровавленные руки, душный тяжёлый саван, накрывающий его с головой…

– Дмитрий Николаевич!.. Дмитрий Николаевич, просыпайтесь!

Руднев открыл глаза и резко сел, не в силах сразу сообразить, где находится.

– Дмитрий Николаевич, это я…

На краешке нар сидел Савушкин и тормошил его за плечо.

Руднев тряхнул головой и наконец окончательно пришёл в себя.

– Да… Что?… Есть новости? – хрипловатым спросонок голосом спросил он.

– Нет, Дмитрий Николаевич. Какие могут быть новости за четверть часа?.. Я за другим пришёл… Снимите свою одежду и переоденьтесь в это…

Савелий Галактионович положил перед Рудневым стопку видавшего виды разномастного барахла: чудовищные клетчатые брюки дудочками, вылинялую до седой сивости тужурку без погон и с ободранными петлицами и не менее жалкий редингот, изначально то ли темно-синий, то ли болотно-зелёный, а ныне имевший цвет более всего напоминающий перепрелый навоз. От всего это тряпья нестерпимо разило дезинфектором и нафталином.

– Помилуйте, Савелий Галаткионович, – Руднев отпрянул от предложенного ему гардероба, – зачем мне в этот срам рядиться?

– Затем, что ничего другого в нашем разграбленном гримерно-костюмном депо под ваш размер мне найти не удалось, а в исподнем вы, простите, замёрзнете.