Над дубовыми дверями особняка, что красовался в начале Пречистенской улицы, уж который раз за последний месяц меняли вывеску. Вернее сказать, была это даже не вывеска, а красный кумач, на котором белой краской слегка кривовато, но решительно было выведено странное сочетание букв высотой в пол-аршина: «ОТАГКУЛЬТиБОРАНРПР».

В процесс приколачивания полотнища было вовлечено три человека.

Первый, очевидно старший в этой компании, преисполненный значимости своего командного положения в таком ответственном деле, как замена вывески, с хмурым видом расставил ноги на ширину плеч, засунул большие пальцы рук за широкий офицерский ремень и, задрав голову, наблюдал за своей командой, балансирующей на двух садовых лестницах, приставленных к фасаду. Этому человеку было немногим за тридцать, но его жёлтое, измождённое приобретённой на каторге чахоткой лицо и болезненная сутулость, которую не могла скрыть жёсткая, широкая в плечах кожанка, добавляли ему лет двадцать.

Команда чахоточного комиссара состояла из пятидесятилетнего крепкого мужика в исключительно добротной армейской форме и совсем молоденького морячка в убитых сапогах, латанных штанах, грязной тельняшке и вытертом до блеска бушлате с наполовину ободранными пуговицами. Красноармеец имел вид ушлый и вредный, какой бывает свойственен деревенским смутьянам, матросик же, напротив, выглядел малым добродушным и простоватым.

– Ну, чаво тянешь?! Чаво тянешь, говорю! – покрикивал на своего подручного старший из двух. – Не видишь, шоль, перекосило таранспарантину!

Приладив свой угол, красноармеец принялся его приколачивать, но тут резкий порыв беспокойного апрельского ветра рванул алое полотнище из рук. Не желая опрокинуться вместе с лестницей, мужик выпустил транспарант, и тот, выдёргивая вместе с кусками штукатурки ряд гвоздей, мотнулся в сторону морячка и накрыл его с головой.

– Дядя Егор! Ты что ж отпустил-то?! – взвыл молодой человек, бившийся в кумачовых путах, из которых никак не мог освободиться.

– То-оварищ Муромов! Эт-то ещё что за «дядя» ?! – грозно отчеканил комиссар и болезненно закашлялся. – Немедленно прекратите эту мещанскую контрреволюцию! Не затем мы буржуазную сволочь били, чтобы потом своих боевых товарищей «дядями» называть!

– Ой! Это я случайно, товарищ комиссар! – принялся оправдываться матросик, продолжая неравную борьбу с полотнищем и ветром. – Я хотел сказать: по что конец кидаешь, товарищ Афанасьев! Трави давай!

Так и не дождавшись ни от кого помощи, товарищ Муромов, чудом не сверзившись с лестницы, исхитрился-таки наконец вынырнуть из-под кумача. В это самое время к особняку подходила осанистая дебелая тётка с широким миловидным лицом и бойким взглядом. Одета она была в тёмное шерстяное платье и суконную, отороченную облезлой кое-где белкой жакетку, на голове у тётки красовался яркий елисеевский платок, повязанный на городской лад.

– Тфу ты! Чёрт окаянный! – в сердцах крикнула прохожая, шарахнувшись от алого кокона, внезапно обретшего молодую взлохмаченную голову. – Напугал-то как!

– Простите, Настасья Варфоломеевна! – добродушно и весело отозвался морячок. – Вот! У нас тут теперь такое уч-ре-ж-де-ние будет.

Слово «учреждение» молодой человек проговорил по слогам и аж губами причмокнул, так ему нравилось звучание этого нового для него, солидного и одновременно с тем воодушевляющего слова.

Тётка остановилась, сурово сдвинула брови, упёрла левую, свободную от увесистой корзины, руку в бок и принялась наблюдать, как, нарочито кряхтя и охая, товарищ Афанасьев спустился с лестницы, подхватил свой край полотнища и снова полез наверх прилаживать его к стене.

– Нечего стоять, гражданочка! Проходите! – грозно приказал комиссар.

Но он не на ту напал. Мощная, что твой крейсер, Настасья Варфоломеевна грозно надвинулась на чахоточного.

– Это что ж? – ядовито спросила она. – Новый декрет что ли вышел, что нельзя стоять и смотреть?.. Хочу и смотрю! И ты мне, гражданин-товарищ, не указ!

Красноармеец и морячок тем временем развернули и натянули транспарант.

– От-аг-культ… – принялась читать Настасья Варфоломеевна. – Фу-ты! Околесица! Не разобрать!.. Только стену попортили в конец!

С этими словами она презрительно отвернулась от происходящего и гордо поплыла в сторону флигеля, примыкавшего к особняку со стороны бульвара.

– Вот контра! – прошипел товарищ Афанасьев, завистливо погладывая на корзину, что была у тётки в руках. – Небось графу свому харчи понесла… Ничего!.. Уж мы ещё угнетателя ентого растасуем…

Пречистенский особняк, определённый теперь под учреждение, название которого скрывалось под загадочной аббревиатурой «ОТАГКУЛЬТиБОРАНРПР» до октябрьского переворота 1917 года был фамильным гнездом графа Дмитрия Николаевича Руднева-Салтыкова-Головкина, но первым же указом какого-то не пойми какого комиссариата или комитета – шут его разберёт! – особняк был экспроприирован под нужды исполнительных органов новой рабоче-крестьянской власти. Обитателям особняка – хозяину, управляющему и штату прислуги из более чем десяти человек –было приказано в двадцать четыре часа освободить большую часть дома и переселиться в маленький двухэтажный флигель, основную часть которого занимала художественная мастерская Дмитрия Николаевича, до революции известного и модного художника-модерниста, писавшего в изысканном романтическом стиле английских прерафаэлитов.

Страшные и горькие это были двадцать четыре часа, а ещё страшнее были многие часы, дни и месяцы после. Революционная стихия не пощадила красивый и уютный особняк с милым ухоженным садом. В его комнатах хозяйничали комиссары, солдаты, матросы, пролетарские комитеты и прочее… прочее… прочее. Парадная лестница, паркет и ковры были затоптаны грязными сапогами, заплёваны и забросаны окурками, шелковые обои – порваны штыками упиравшихся в них винтовок, китайские вазы на лестницах и хрустальные плафоны люстр – переколочены, печи – разбиты и заменены буржуйками, половина водопровода – по неведомой причине срезана, уборные – загажены, бархатные портьеры и атласные покрывала – потрачены на портянки. Невостребованная под присутствия мебель из красного дерева сгорела в печи заместо дров, на растопку так же были пущены старый рояль и половина вековых деревьев в саду, а газон и клумбы оказались съедены и вытоптаны расквартированными там лошадьми.

Всё не унесённое хозяевами и оставшееся в доме графское добро – картины, часы, художественные безделушки, сервизы, кухонная и хозяйственная утварь, постельное бельё, одежда – всё это исчезло из особняка за пару дней, будучи не то национализировано, не то попросту расхищено неизвестно кем. И добра такого оказалось в богатом графском доме, ох, как немало, потому как слуги вынесли в положенные им на выселение сутки лишь самое необходимое, а сам хозяин и его управляющий потратили время на перетаскивание во флигель многотомной и бесценной библиотеки, собранной стараниями нескольких поколений Рудневых и Салтыковых-Головкиных.

Революционный матрос товарищ Муромов был одним из тех, кого приставили следить за бывшим графом, ныне гражданином Рудневым, и его людьми, дабы контрреволюционный элемент и несознательные ещё пока, но уже освобожденные пролетарской революцией, угнетаемые им трудящиеся не вынесли из дома лишнего и не попрятали бы ценности, теперь уже общенародные. Молодой человек был крайне удивлён тем фактом, что бывший барин и его то ли секретарь, то ли управляющий, оба с застылыми, бледными, но не растерянными и испуганными, а, скорее, отчаянными и осатанелыми лицами взялись выносить книги. Будучи по натуре своей человеком участливым и добрым, товарищ Муромов даже решился вмешаться в странное это действие.

– Товарищ граф, – сказал он, нимало не смущаясь ни странностью такого обращения, ни декретом об уничтожении сословий и гражданских чинов, – почто вы этот хлам-то носите? Вы бы, гражданин, лучше бы керосинку забрали или вон ту бабу бронзовую. На муку иль, поди, на картошку бы обменяли. А книги что? Да и куда их столько?