В своей точке зрения я не следую ни определенному вероисповеданию, ни букве христианских догматов. Сам я воспитывался в англиканской вере, а род мой восходит к шотландскому епископальному духовенству; с 1890-х годов мы даже удостоились постоянной записи в «Церковном справочнике Крокфорда». Я тепло отношусь к лучшим проявлениям англиканства: к его культуре и искусству, столь сдержанным и спокойным; к его готовности подвернуть сомнению свои устои и свою сущность; к тому, как англикане относятся к познанию истины – со всей серьезностью, с вниманием, с почтением, но в то же время скептически и, может быть, даже цинично. Сейчас я не могу назвать себя приверженцем религиозных догм (хотя с любовью вспоминаю, на что было похоже это чувство). И мне кажется, что это дает мне преимущество в попытке рассказать о Реформации миру, который во многом позабыл о том, что она собой представляла, или понял это лишь отчасти. «Отводит нас от истины неверие слепое», – пел Уильям Купер, автор христианских гимнов, в георгианской Англии. Может быть, историки возразят и скажут, что в хронике слепой веры есть свидетельства намного более отвратительные и что те, кто пропускает свое повествование сквозь призму конфессиональных верований, часто склонны искажать историю и подгонять ее под свои неуместные предрассудки.

Последние несколько лет я занимаю пост соредактора «Журнала церковной истории», дольше полувека бывшего главной ареной для споров и дискуссий по указанной теме. Сперва моим коллегой был Мартин Бретт, а после – Джеймс Карлтон Пэджет. И пусть даже обязанности администратора и редактора непременно подразумевали кропотливый труд, он был волнительной привилегией. Где бы еще я мог познакомиться со столь масштабными исследованиями истории христианства? Где бы еще я увидел, как зарождалась оригинальная мысль? Часто эти знания не покидают мира специалистов – и остаются в нем, словно в заточении. И если моя книга сможет даровать им хоть толику свободы – во имя радости и знания – то я сочту, что выполнил свою работу хорошо.

Все цитаты из первоисточников приведены в современной орфографии. Я люблю заглавные буквы более, чем это принято сегодня; в английском языке они символизируют нечто особое и совершенно иное, а в контексте этой книги они – олицетворение того, что связывает светский мир с миром священным. Тело верующих, всемирная организация, называемая Церковью, заслуживает заглавной буквы, хотя здание, называемое церковью – нет. Месса и Крест Господень достойны написания с заглавной; с этим согласились бы и их верные сторонники, и их ненавистники. То же касается и Библии, Евхаристии, Спасителя, Пресвятой Девы и ипостасей Святой Троицы. Мои решения по этому поводу были произвольными, но я надеюсь, что они по крайней мере логичны.

Что касается топонимов, то я, как правило, приводил современные названия (иногда указывая в скобках, как они назывались в той исторической эпохе, о которой идет речь) – иными словами, Регенсбург, а не Ратисбона, Лёвен, а не Лувен, Тимишоара, а не Темешвар, – за исключением тех случаев, когда названия XVI века, в зависимости от контекста, лучше отражали характер населения, проживавшего в том или ином городе: не Гданьск, а Данциг; не Калининград, а Кёнигсберг; и не Микулов, а Никольсбург (в указателе приведены оба варианта с перекрестными ссылками). Также используются общепринятые версии заграничных топонимов (Брауншвейг, Гессен, Милан, Мюнхен). И, скорее всего, мои читатели осведомлены о том, что группа островов, в которую входят Англия, Ирландия, Шотландия и Уэльс, широко известна как Британские. Это название в наши дни нравится далеко не всем их обитателям, и в книге я использую другое выражение, более нейтральное и точное: Атлантические острова.

Личные имена обычно приводятся на языке, который был для человека родным. Исключением станут лишь определенные деятели европейской истории – правители или представители духовенства (например такие, как император Карл V, короли Речи Посполитой или Жан Кальвин), к которым разные группы среди подданных или коллег обращались на нескольких языках. Служители Церкви и академики, посвятившие себя гуманитарным наукам, в то время часто принимали латинизированные или надуманно-греческие имена: например, Иоганн Бугенхаген взял себе имя по месту рождения – Померанус («рожденный в Померании»), а Иоганн Хаусшайн перевел на греческий фамилию (Hausschein – «свет дому») и стал Иоганном Эколампадием. И пусть даже в чем-то это оказывалось показным и притворным, такие имена были призваны подчеркнуть, что характер европейской культуры был интернациональным, а ее идеи можно было применять по всей Европе. Я использую подобные имена там, где они более привычны, чем другие формы – опять же, в указателе, с перекрестными ссылками, приведены оба варианта. Еще стоит напомнить, что голландцы, как многим известно, записывали имена вроде «Питерсзоон» просто как «Питерс», – и, надеюсь, знатоки меня простят, если я все же не последую этому правилу и во избежание путаницы приведу все имена в полном виде. Примерно так же все обстоит и с венгерскими именами: я не использую венгерскую традицию ставить имя после фамилии, поэтому буду говорить не о Бетлене Габоре, а о Габоре Бетлене. Это может показаться произвольным – и да, так оно и есть.

Я старался не загромождать основной текст датами рождения и смерти упомянутых людей. Для датирования я использую термин «наша эра»: он позволяет избежать оценочных суждений о статусе христианства по сравнению с другими вероисповеданиями. Даты, если не указано иное, даны в отсчете «нашей эры»: христиане обычно говорят о датировке событий от Рождества Христова (Anno Domini). Даты, предшествующие 1 году нашей эры, обозначаются как «до нашей эры» – это эквивалент сочетания «до Рождества Христова». И, надеюсь, читатели-нехристиане не станут меня винить, если я для простоты буду часто, пускай и не всегда, называть Ветхим Заветом Еврейскую Библию – и тем самым проведу параллель с Новым Заветом.

Свой первый наглядный урок, призванный показать, как нелегко постичь религию ушедших поколений, мы получим под сводами маленькой церкви в английской деревушке Престон-Биссетт, что в графстве Бакингемшир. Там, у самого входа в святое сердце любой церкви – алтарь, – есть две фигуры, поддерживающие арку; их высекли из камня примерно в начале XIV века. Обе они под тяжестью арки клонятся к земле, и та, что ближе к северной стороне, обращена своими пышными ягодицами прямо к главному престолу, у которого день за днем – до Реформации – предстоял на Мессе престонский священник, пресуществляя хлеб и вино в плоть и кровь распятого Христа. Со временем некий вандал отбил фигуре голову – такая судьба была уготована великому множеству резных скульптур в протестантской Европе, – но тыл остался невредим (см. илл. 1а).

Не так сложно понять протестанта, пощадившего ягодицы. Это превосходно передало бы его (или ее) отношение к чуду Мессы. Но… почему они возникли? Вряд ли священник мог не задержать на них взгляд, когда, завершая Мессу, благословлял паству, спускался по ступеням, выходил из алтаря и проходил мимо деревянной преграды, которая заполняла арку, скрывая скульптуру от прихожан. Фигура появилась слишком рано, чтобы предположить, что ее «мощный тыл» создал мастер-лоллард, один из раскольников, устраивавших в XV веке в этой части Англии свои тайные общества. И что она выражала? Ту нетерпимость, с которой многие благочестивые люди относились к духовенству, не исполнявшему свой долг так, как того желала паства? Стремилась ли она предупредить ленивого или неумелого священника? Кто-то просто решил сыграть злую шутку? Или то был символ Сатаны, жаждавшего разрушить все, благодаря чему Церковь провозглашала Благую весть у алтаря Божьего?