Диармайд Маккаллох

Кто такие католики? О чем именно мы говорим, называя что-либо «католическим»? Слово это происходит из греческого языка, но одним из главных полей битвы оно стало в западном, латинском христианстве, и смыслы, которыми оно наделено, отличаются друг от друга настолько, что оно становится камнем преткновения для тех, кто только начинает свое знакомство с христианской верой и поневоле сталкивается с такими ее сложностями. Слово «католик» – лингвистический эквивалент русской матрешки. Им можно описать всю христианскую Церковь, основанную две тысячи лет назад в Палестине; или западную половину Церкви, десять веков тому назад решившую отделиться от восточного христианства; или ту часть западной половины Церкви, которая после XVI столетия осталась верной папе, епископу Рима, – но и европейский христианин-протестант, считавший, что папа – Антихрист, тоже мог с полным правом назвать себя католиком. В современном Англиканском сообществе есть даже «англокатолическая» фракция. Но может ли одно-единственное слово объединять все эти значения – и обладать при этом хотя бы толикой смысла? Я создал свою книгу, посвященную Реформации XVI века, отчасти именно ради ответа на этот вопрос. Реформация значительно усложнила все, что связано со словом «католик», и более того, Реформаций было очень много, они разительно отличались, и сторонники любой из них, за редким исключением, сказали бы, что всего лишь стремятся воссоздать подлинное католическое христианство. В этой книге речь пойдет о множестве Реформаций, причем некоторые из них направлялись по воле папы римского, и ради простоты я приму это как должное. Впрочем, условным термином «Реформация» я стану пользоваться и впредь, и будет только лучше, если читатели, сделав себе «узелок на память», не забудут, что в данном случае под этим названием часто подразумевается не только протестантизм, но и религиозные движения, широко известные под именами Католической Реформации, Контрреформации или католичества Тридентского Собора и связанные с обновленной частью старой Церкви, оставшейся верной папе.

Конечно, многие хотели бы причислить себя к «католикам» – исповедникам «вселенского» христианства. И, напротив, примечательно, сколь многие названия, связанные с религией и вероисповеданием, зарождались как язвительные и колкие насмешки: злобы и гнева в эпоху Реформации хватало с лихвой. Скажем, слово «кальвинист», обозначавшее тех, кто хоть в чем-то соглашался с учением Жана Кальвина, сперва было язвительным прозвищем, причем так этих людей стали называть лишь со временем – а до этого, с не меньшим презрением, клеймили «пикардийцами», поскольку именно в Пикардии, в Нуайоне, родился Кальвин [1]. Анабаптистом, иными словами, перекрещенцем, себя никогда не называл ни один анабаптист – в этой радикальной группе полагали, что только их крещение, совершаемое во взрослом возрасте, было подлинным принятием христианства, а обряд, проведенный во младенчестве, не значил ничего. Даже уклончивый термин «англиканин», похоже, впервые прозвучал – с неодобрением – из уст шотландского короля Якова VI в 1598 году, когда монарх пытался уверить Церковь Шотландии в том, что совершенно равнодушен к Церкви Англии [2].

И, кстати, говоря о смыслах, очень любопытно проследить, как они развивались у другого слова – «протестант». Изначально оно ассоциировалось с определенным событием – рейхстагом Священной Римской империи, проходившим в Шпайере в 1529 году. Князья и вольные города, вдохновленные идеями Мартина Лютера и Ульриха Цвингли и выступавшие на рейхстаге за программы реформ, по итогам голосования оказались в меньшинстве и, стремясь сохранить солидарность, подали Шпайерскую протестацию, засвидетельствовав в ней те убеждения, которые их объединяли. С тех пор о «протестантах» на протяжении десятилетий упоминали только в том случае, если речь шла о немецкой или имперской политике. В 1547 году, когда в Лондоне предстояла коронация маленького Эдуарда VI, устроители, отвечавшие за городское шествие сановников, предоставили особое место и «протестантам» – дипломатическим представителям немцев-реформаторов, в те дни пребывавших в английской столице [3]. Лишь долгие годы спустя референция этого слова расширилась. И если мы назовем «протестантами» всех, кто в первой половине XVI века симпатизировал реформам, то нам не избежать проблем, поэтому, как вскоре увидят читатели, в книге применено иное выражение: «евангелические христиане». У этого сочетания есть преимущество. В ту эпоху его признавали, оно использовалось повсеместно, а кроме того, в нем, словно в капсуле, заключалась важнейшая суть, объединявшая всех упомянутых нами деятелей: Благая весть – или Евангелие, если мы возьмем исконно греческое слово в его латинизированной форме (Evangelium).

В эпоху Реформации о словах спорили ревностно и пылко. В них видели неисчислимые лучепреломления Бога. Слово было Его именем. В библиотеке, среди книг, искали встречи с Ним, и Он сам именовался «Книгой» – Библией. И если мы не постигнем сути тех громадных изменений, которые в XVI веке произошли с латинским христианством, нам никогда не понять современную Европу. Они стали символом линии раскола, самой значительной из всех, что появлялись в христианской культуре за тысячу лет – с тех давних пор, как разошлись, пойдя разными дорогами, латинская и греческая половины Римской империи, – и именно в этих потрясениях и родился дом, разделившийся сам в себе. Об этой линии раскола и повествует мой труд. В нем почти не говорится о Европе православной – о той половине, а может, и о большей части континента, что простирается от Греции, Сербии, Румынии и Украины через земли России далеко на восток, до самых Уральских гор. Этих вопросов я не касаюсь и буду затрагивать их только тогда, когда история православия соприкоснется – или окажется тесно сплетена – с историей Латинского Запада. Причина проста: до сих пор в православных Церквях никакой Реформации не случилось. Когда-то давно, в VIII–IX веках, во многих из них полыхали «иконоборческие споры», суть которых сводилась к одной из важнейших проблем, вновь представшей в Реформации XVI века. Но на Западе статус-кво отчасти ниспровергли – а в православии, напротив, восстановили. И мы еще не раз вернемся к вопросу о святых образах.

Итак, наше исследование посвящено Церкви, суть и единство которой точнее всего отразятся в термине «Западная Церковь латинского обряда» (насколько бы нескладным ни казался этот строго формальный экклезиологический жаргон). Я сокращу термин, выбрав более привычный вариант, и стану говорить просто о Западной или Латинской Церкви, а о культуре, которую она поддерживала – как о латинском или западном христианском мире. Именно латынь, наследие Западной Римской империи, погибшей в 476 году, объединила народы этого мира, и именно на ней обращались к Богу во время обрядов и служб. Весь XVI век Запад, прежде единый благодаря символическому главенству папы и общей латинской культуре, терзался в мучениях, пытаясь понять, как людям следует проявлять силу и власть Божью в мире; спорили даже о том, что значит быть человеком – и при этом обрекали на страшные муки и душу, и тело. Питер Мэтсон, историк, изучавший немецкую Реформацию, сравнивает это воздействие с методом, который применял в своих пьесах Бертольт Брехт. Последний говорил об «очуждении» (Verfremdung), делавшем нечто привычное совершенно незнакомым – творец обращался к нему, желая шокировать публику, пришедшую в театр, и завладеть вниманием зрителей, следивших за ходом драмы. Реформаторы, внезапно узревшие в папе римском посредника дьявола, а в чуде Мессы – злейший миг их земной жизни, скорее всего, прекрасно бы поняли, что пытался сказать Брехт [4].

К западу от стран, где господствует православное христианство (греческое, русское и восточное), Европа по-прежнему разделена между католиками и протестантами, и поэтому в ней так много мировоззрений, притязаний и жизненных привычек, из-за которых оставшиеся земли протестантской Пруссии очень отличаются от расположенной совсем рядом католической Польши, а протестантские Нидерланды – от католической Бельгии. Иногда протестанты и католики, живущие по соседству, лелеют давние обиды, как в Северной Ирландии. Протестантские общины, по разным причинам порвавшие с Римом, отсекли себя и от многих путей, по которым могли бы прийти к Богу – ведь им казалось, что и сами эти пути осквернены римским развратом и пороком. И в каком-то смысле конфликты, рожденные Реформацией, действительно подавили разнообразие, не позволив ему проявиться. Рим уже не мог ничего выбирать после Тридентского Собора, да и сами протестанты, если удавалось получить разрешение князей и магистратов, безжалостно искореняли тех, кто избирал иные версии новой веры; было и множество радикальных альтернатив, решительно ими отвергнутых. В этом свете различие между католической и протестантской Европой становится еще ярче – из-за противоборства тех жизненных укладов, к возникновению которых привел этот «отсев». За минувший XX век мы стали свидетелями того, как европейцы, охладевая к религии, не раз отрекались от прежних обычаев, и поэтому еще важнее объяснить, отчего Европа все так же разнообразна. Общее латинское наследие католиков и протестантов, не связанное с их спорами в XVI веке – это краеугольный камень европейской идентичности… но его уже поделили.