– Не хочу заводить детей еще лет шесть, – сказала она как-то вечером, положив голову мне на колени, в темной гостиной нашего дома, под звуки пластинки «Кэннонболла» Эддерли; и в том же доме в Койоакане, который мы украсили многоцветными росписями и колониальными маскаронами с гипнотическим взглядом:
– Ты никогда не ходишь к мессе, и никто ничего не говорит. Я тоже не стану ходить, и пусть говорят, что хотят; а на чердаке, где у нас гардеробная, и откуда ясным утром можно увидеть, как мерцают вулканы;
– Сегодня я пойду к Алехандро выпить кофе. Он великолепно рисует, но будет смущаться в твоем присутствии, а мне нужно, чтобы он мне объяснил кое-что с глазу на глаз; и следуя за мной по доскам, проложенным между неоконченными этажами жилого комплекса, который я строю в Десиерто де лос Леонес;
– Отправляюсь на десять дней путешествовать на поезде по Республике; и в «Тироле», в середине вечера, быстро заглатывая кофе, растопыренными пальцами приветствуя друзей, проходящих по улице Амбурго:
– Спасибо, что свел меня в бордель, нибелунг. Мне показалось, будто я попала во времена Тулуз-Лотрека, все так невинно – ни дать ни взять рассказ Мопассана. Видишь? Сегодня я убедилась, что грех и разврат вовсе не здесь, а где-то в другом месте.
После частного показа «Ангела-истребителя» она сказала:
– Виктор, морально то, что дарует жизнь; аморально то, что ее отнимает, – разве не так?
И повторила это, жуя бутерброд:
– Разве я не права? Если ménage а trois[54] дарит нам жизнь и радость, и если благодаря этим отношениям мы становимся лучше, чем были, когда жили вдвоем, разве это не морально?
Я кивнул, не прекращая есть, слушая, как шкворчит мясо на высокой решетке гриля. Некоторые друзья стояли рядом, следили, чтобы их куски прожарились до нужной кондиции, потом вернулись за стол, уселись с нами, и Элена опять рассмеялась, снова стала прежней. Поддавшись дурному искушению, я стал вглядываться в лица наших друзей и представлять себе, как тот или иной обосновывается в нашем доме и дарит Элене толику чувств, стимул, страсть или понимание, которые я, достигнув своего предела, более не способен ей предложить.
Вглядываясь в лицо человека, очевидно расположенного слушать (а меня порой утомляют ее речи), или того, кто любезно согласился бы закрыть глаза на нестыковки в ее рассуждениях (мне больше нравится, когда в ее словах отсутствует логика, и из них ничего не следует), или того, кто склонен задавать правильные вопросы (лично я, чтобы расшевелить Элену, прибегаю к жестикуляции и телепатии, поскольку не доверяю словам), я утешал себя тем, что, в конце концов, то немногое, чем они были бы в состоянии ее дополнить, они даровали бы ей, начиная с некоего конечного пункта нашей с ней совместной жизни, на десерт, на посошок, в виде дополнительного блюда. Тот, что был подстрижен под Ринго Старра, спросил ее без обиняков и откровенно, почему она хранит мне верность, и Элена ответила, что неверность стала нынче правилом, как раньше – причастие по пятницам, и больше ни разу на него не взглянула. Тип с черной черепашьей шеей решил уточнить ответ Элены: без сомнения, моя жена хотела сказать, что нынче верность снова хранят наперекор всему. А этот, в безукоризненном эдвардианском пиджаке, выразительно посматривал на Элену, подталкивая ее продолжать, – из него получился бы непревзойденный слушатель. Элена помахала официанту и попросила кофе эспрессо.
Взявшись за руки, мы шли под ясенями по булыжным мостовым Койоакана, ощущая резкий перепад между дневной жарой, въевшейся в нашу одежду, и влажной ночью, которая, после вечернего ливня заставляла блестеть глаза и румянила щеки. Нам нравится гулять молча, опустив голову и взявшись за руки, по старинным улочкам, которые существовали в начале начал, это – точка сближения нашей общей склонности к уподоблению. Кажется, мы никогда не говорили об этом с Эленой. Нужды нет.
Верно и то, что нам доставляет удовольствие приобретать старые вещи; это дает нам ощущение, будто мы выкупаем их из какой-то мучительной заброшенности или одним своим прикосновением даруем им новую жизнь или, напротив, подбирая им место, освещение и подходящую атмосферу в доме, в действительности защищаем сами себя от подобной заброшенности в будущем. Осталась дверная ручка в виде львиной морды, которую мы нашли в какой-то асьенде в Лос-Альтосе; мы каждый раз поглаживаем ее, входя в прихожую, хотя и понимаем, что всякая ласка истачивает вещь; остался каменный крест в саду, подсвеченный желтым, на нем изображены четыре сливающихся потока из сердец, вырванных, может быть, теми же руками, что после их ваяли в камне; и остались черные лошадки от какой-то давно разобранной карусели, равно как и маскароны с носа бригантин, лежащих на дне морском, если только их остов не красуется на каком-нибудь берегу, среди величавых какаду и умирающих черепах.
Элена снимает свитер и растапливает камин, а я тем временем ищу пластинки «Кэннонболла», наливаю две рюмки абсента и ложусь на ковер, дожидаясь ее. Элена курит, положив голову мне на колени, и мы оба слушаем медленный саксофон Брата Латифа, мы познакомились с ним в Нью-Йорке, в «Голд Баге»: конголезский колдун, выряженный, как Дизраэли, с сонными глазами под толстыми, будто два африканских удава, веками; с бородкой сегрегированного Свенгали и лиловыми губами, приникшими к саксофону, который затыкает рот негру, позволяя тому выражать себя с красноречием, определенно отличным от хриплого бормотания обыденной жизни, но медленные ноты, жалобно о чем-то твердящие, так и не могут высказать все, что наболело, ибо они, с начала и до конца, не более чем поиск и приближение, подавленные непонятным стыдом, и это придает вкус и направление нашим касаниям, которые нота за нотой воспроизводят мелодию Латифа; только предвестие, только прелюдия, ограничение наслаждения одними прелиминариями, которые тем самым превращаются в настоящий акт.
– Негры в Америке подстегивают белых, – заявляет Элена, когда мы занимаем наши места за огромным чиппендейловским столом в столовой ее родителей. – Жизненная сила негров, проявляющаяся в любви и музыке, вызывает у белых растерянность. Заметьте: белые угнетают негров физически, потому что почувствовали на себе психологическое давление негров.
– Ну, а я рад, что здесь нет никаких негров, – произносит отец Элены, наливая себе суп из тыквы и картофеля, который поднес ему в дымящейся фарфоровой супнице слуга-индеец, днем тот же слуга поливает сад вокруг большого особняка в Лас-Ломасе.
– Причем здесь это, папа? Это как если бы эскимосы радовались, что они не мексиканцы. Каждый есть тот, кто он есть, и точка. Интересно другое: увидеть, что происходит, когда ты сближаешься с кем-то чуждым, сознавая, что он тебе необходим. Даже своим отрицанием тебя.
– Давай ешь. Эти твои речи с каждым воскресеньем все глупее и глупее. Я знаю одно: ты ведь не вышла замуж за негра, правда? Ихинио, неси энчиладас.
Дон Хосе торжествующе взирает на Элену, на меня и на свою супругу; донья Элена-мать, дабы поддержать замирающую беседу, рассказывает, чем она занималась на прошедшей неделе, а я разглядываю обтянутую тисненой кожей мебель розового дерева, китайские вазы, тюлевые занавески и вигоневые ковры в этом доме прямоугольных очертаний, за огромными окнами которого колышутся эвкалипты в овраге.
Дон Хосе улыбается, когда Ихинио подает ему энчиладас, сверху – горка сметаны, и его зеленоватые глазки преисполняются довольства едва ли не патриотического, с тем же выражением они смотрят 15 сентября, на президента, размахивающего флагом, и совсем по-другому – увлажненно, растроганно, – когда наступает время курить сигару и слушать болеро на собственном, личном, музыкальном автомате. Я останавливаю взгляд на бледной руке доньи Элены, которая катает хлебный мякиш и снова и снова устало повествует, о чем она думала и что делала с тех пор, как мы виделись в последний раз. Отстраненно слежу за этим водопадом дел: кого она навещала, с кем играла в канасту, как посещала детский диспансер для бедноты, ходила на поминки, на благотворительный бал, искала новые шторы, выговаривала прислуге, подолгу беседовала по телефону с друзьями, выкраивала минутку, чтобы забежать к священнику, детишкам, модистке, врачу, часовщику, пирожнику, краснодеревщику и багетному мастеру. Не отрываю глаз от бледных длинных пальцев, которые ласкают хлебный мякиш.
