«Начался сухой сезон. Вчера, из комнаты, где я теперь сплю, я снова услышал те, прежние, хриплые стоны, а потом – ужасающий грохот. Я поднялся наверх и приоткрыл дверь спальни: Чак-Мооль разбивал лампы, крушил мебель; он прыгнул к двери, вытянув исцарапанные руки, и я едва успел захлопнуть ее, убежать и скрыться в ванной… Потом он спустился, тяжело дыша, прося воды; весь день бродил по дому, открывая краны; не осталось ни одного сухого уголка. Мне приходится спать в теплой одежде, я его попросил больше не заливать эту комнату».
«Сегодня Чак-Мооль совсем затопил комнату, где я живу. Я вышел из себя и пригрозил, что отвезу его обратно в Лагунилью. Не менее чудовищной, чем его смешок – ужасным образом отличающийся от любых звуков, какие могут издавать люди или животные – была пощечина, которую он влепил мне своей рукой, увешанной тяжелыми браслетами. Должен признаться: я – его пленник. Моя первоначальная идея была другая: подчинить Чак-Мооля, присвоить его, как присваивают игрушку; может быть, виной тому до сих пор длящаяся ребяческая уверенность в себе; но детство – кто это сказал? – плод, поглощаемый годами, а я и не заметил, как… Он забрал мою одежду и надевает халат, когда проступает зелень. Чак-Мооль привык, чтобы ему подчинялись, иначе и не бывало никогда; мне ни разу в жизни не доводилось командовать, и я могу только склониться перед ним. Пока не пойдет дождь – и где же его магическая сила? – Чак-Мооль будет вспыльчивым и раздражительным».
«Сегодня я обнаружил, что по ночам Чак-Мооль уходит из дому. Каждый раз с наступлением сумерек поет скрипучую древнюю песнь, которая старше любого песнопения. Потом все смолкает. Однажды я несколько раз постучал в его дверь, он не отозвался, и я дерзнул войти. Спальня, которой я не видел с того самого дня, когда статуя пыталась на меня напасть, лежит в руинах, здесь сгустился тот запах ладана и крови, которым пропитался весь дом… Но за дверью полно костей: собак, крыс, кошек. Вот за кем охотится по ночам Чак-Мооль, добывая себе пропитание. Этим объясняется ужасающий лай, который каждое утро слышится на рассвете».
«Февраль, сухо. Чак-Мооль наблюдает за каждым моим шагом; мне приходится ежедневно звонить в придорожное кафе и заказывать курицу с рисом. Но деньги, позаимствованные из конторы, скоро закончатся. Случилось неизбежное: с первого числа отключили за неуплату водопровод и электричество. Но Чак-Мооль обнаружил уличную колонку за два квартала отсюда; каждый день я по десять-двенадцать раз хожу за водой, а он надзирает за мною с крыши. Говорит, что если я попытаюсь удрать, он меня испепелит, ведь Чак-Мооль также и Бог Молнии. Но он не знает, что я в курсе его ночных похождений… Поскольку нет света, приходится ложиться спать в восемь часов. Я должен был бы уже привыкнуть к Чак-Моолю, но недавно, в темноте, мы столкнулись на лестнице, я коснулся его ледяных рук, покрытых чешуйками новой кожи, и чуть не завопил».
«Если в ближайшее время не пойдет дождь, Чак-Мооль снова обратится в камень. Я заметил, что ему стало трудно двигаться; иногда он лежит часами, словно разбитый параличом, и снова напоминает идола. Но такой отдых только прибавляет ему сил, чтобы истязать меня, раздирать ногтями, будто пытаясь извлечь хоть немного влаги из моего тела. Прошла та благодатная пора, когда Чак-Мооль рассказывал мне старые сказки; кажется, я замечаю, как в нем зреет обида. Есть и другие знаки, заставляющие меня задуматься: мой винный погреб почти иссяк, Чак-Мооль поглаживает шелк халата; хочет, чтобы я завел в доме служанку; заставил показать ему, как пользоваться мылом и лосьонами. Думаю, Чак-Мооль становится подвержен человеческим искушениям, даже лицо его, казавшееся вечным, как-то состарилось. Не в этом ли мое спасение? – если Чак очеловечится, все века его жизни могут слиться в единый миг, и он рассыплется прахом… Но в этом таится и смертельная опасность для меня: Чак не захочет, чтобы я присутствовал при его крахе и, возможно, решится меня убить.
Сегодня я воспользуюсь ночной прогулкой Чака и убегу. Поеду в Акапулько; поглядим, не удастся ли найти работу, а там и дождаться смерти Чак-Мооля; да, его кончина близка, он седеет, опухает. Мне нужно побыть на солнце, поплавать, набраться сил. У меня осталось четыреста песо. Я остановлюсь в пансионе Мюллеров, там дешево и удобно. Пусть Чак-Мооль забирает себе все; посмотрим, долго ли он продержится без воды, которую я таскаю для него ведрами».
Здесь заканчивается дневник Филиберто. Я не стал задумываться над его рассказом и проспал до самой Куэрнаваки. Оттуда до Мехико попытался как-то объяснить его записи: может быть, человек переработал, или была другая причина психологического характера. Когда в девять часов вечера мы прибыли на вокзал, я так и не смог до конца проникнуться мыслью о том, что мой друг сошел с ума. Я нанял грузовичок, чтобы отвезти гроб в дом Филиберто, собираясь оттуда распорядиться похоронами.
Не успел я вложить ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась. Появился желтолицый индеец в домашнем халате, с шарфом вокруг шеи. Вид его был до крайности отвратительным, от него исходил запах дешевого лосьона, слой пудры на щеках едва прикрывал морщины, рот кое-как вымазан губной помадой, а волосы, похоже, крашеные.
– Простите… я не знал, что Филиберто был…
– Неважно, я все знаю. Скажите людям, чтобы труп отнесли в подвал.
На защите Трэголюбия[17]
Трэголюбие – наивысшая ценность Нузитанцев. Когда Нузитанцы растрэголюбились с Терриганцами, они первым делом обнародовали Акт о Трэголюбии и Декларацию о Трэголюбиях Человека. Оба документа были немедленно выставлены в витрине и привлекли внимание не менее чем десяти трэголюбиков. Объединившись в Трэголюбческое Трэголюбщество, Нузитанцы приступили к выборам Верховного Трэголюбца своего Трэголюбщества. Кандидаты, согласно тогдашним небезупречным статистическим данным, произнесли по семьсот речей о Трэголюбии, и выиграл, понятное дело, тот, кто большее число раз с пафосом произнес: «Трэголюбие! Трэголюбие!».
Излишне говорить о том, что Нузитанцы с первой же минуты объявили себя распорядителями, выразителями и распространителями идей всеобщего Трэголюбия. Человек, – говорили они, – может быть истинным трэголюбиком только в Трэголюбческом Трэголюбществе Нузитании; всякое иное Трэголюбие – извращение и ложь. Во имя чистоты Трэголюбия было запрещено людям Лизоблюдии посещать людей Скотогонии. Люди Скотогонии были вынуждены дружить только с Нузитанцами и только им продавать свои скотовары, скотоделия и скотофрукты. Но мы отклонились от темы Трэголюбия.
Суть Трэголюбия в том, говорили Нузитанцы, чтобы народ мог свободно трэголюбствовать. И, естественно, чем больше люди трэголюбствуют, тем большими трэголюбиками они становятся. Благодаря такой философии Нузитания стала самой могущественной и трэголюбивой страной мира, а когда это требовалось, посылала войска туда, куда надо, чтобы кровью защитить Трэголюбие и сделать мир трэголюбивым во имя Трэголюбия.
Но вот в далеких дебрях Тундрусии люди, одетые в кожаны, захватили власть и в свою очередь провозгласили Трэголюбз Трэголюбских Трэголюбческих Трэголюбщин. Тундрусы утверждали, что Трэголюбие действенно лишь тогда, когда трэшлюбческая инфратрэголюбеология трэголюбифицирована, а все трэголюбвания Трэголюции находятся в руках Трэголюбриата. Тундрусы установили Трэголюбикатуру Трэголюбриата и обещали скорое пришествие эры подлинного Трэголюбия. Для охраны Трэголюбия и его упрочения Тундрусы создали трэголюбционные лагеря, куда заключали врагов Трэголюбия, дабы научить их любить Трэголюбие. Враги Тундрусии, – как объявили Трэголюбвари Трэшлюбриата, – суть враги Трэголюбия. Нузитанцы, не пожелав от них отставать, объявили то же самое.
