После того как Тундрусы бесстыдно присвоили их излюбленную идею Трэголюбия, Нузитанцы решили снова выступить в роли главных заступников Трэголюбия на Земле. Для этого они сочли необходимым распространять блага Трэголюбия на все голодающие страны трэголюбиков, хотя многие из этих стран были антитрэголюбскими. Так был создан Мир Трэголюбия. Комитет по Антитрэголюбской Деятельности стал выявлять лиц, подозреваемых в покушении на Трэголюбие в Нузитании, а также и за ее границами, придерживаясь оригинальных правил игры: если, например, А отстаивает один из постулатов Декларации о Трэголюбиях Человека, этот А – антитрэголюбик, ибо покушается на Трэголюбие тех, кто выступает против данного постулата, ибо Трэголюбие не может опровергать само себя. Если Б считает, что лучшей защитой Трэголюбия является его насаждение в антитрэголюбских странах Мира Трэголюбия, то этот Б – антитрэголюбик, поскольку антитрэголюбием в антитрэголюбских странах Мира Трэголюбия считается Трэголюбие Нузитании. А если какая-нибудь трэголюбская страна вдруг сочтет достойным уважения собственное Трэголюбие, то Трэголюбческое Трэголюбщество Нузитании напомнит ей, что выявлять Трэголюбие в Трэголюбии – противоречит ли первое второму или не противоречит, – значит рождать смуту и взаимное недоверие в странах Мира Трэголюбия.

Трэголюбвари Трэголюбриата Тундрусии тоже защищали Трэголюбие, но на свой манер. Они предпочитали игру в трех временах: в настоящем (Трэголюбизм), будущем (Антитрэголюбизм) и в давно прошедшем (Антипротрэголюбификация). А посему быть протрэголюбиком означало быть антитрэголюбиком, а быть антитрэголюбиком не значило быть протрэголюбиком. В Тундрусии все заботились о благоденствии Трэголюбриата, а Трэшлюбикатура выражала чаяния всех, то есть того же Трэголюбриата. Однако, если все легли бы костьми за Трэголюбриат без Трэголюбикатуры, то лишь навредили бы самим себе, ибо Трэголюбикатура, представляя всех и став Трэголюбриатом, – это уже вовсе не Трэголюбикатура.

Тундрусы утверждали, что Трэголюбие никогда не было реальностью, сегодня нигде не существует, но будет существовать завтра, а в Тундрусии оно уже налицо. Отсюда следовал такой перечень истин:

а) запрещено бороться за Трэголюбие, поскольку оно никогда не существовало, а бороться за химеру нельзя;

б) запрещено жить по принципам Трэголюбия, поскольку оно еще не существует;

в) запрещено сомневаться в Трэголюбии, поскольку оно непременно будет существовать завтра, как только исчезнет Трэголюбикатура, которая с каждым днем слабеет по мере своего усиления;

г) запрещено предпринимать антитрэголюбические действия, поскольку Трэголюбие в Тундрусии стало реальным фактом.

Эти нормы, как известно, основаны на положении, сформулированном Отцом Трэголюбия Тундрусии, Верховным Трэголюбцем:

«В Тундрусии все – трэголюбики, кроме трэголюбиков, антитрэголюбиков и протрэголюбиков».

Ныне Тундрусия и Нузитания исповедуют то, что просвещенные индивиды называют Фриготрэголюбием.

Лозунг Нузитании таков: «Отстоять Трэголюбие сегодня – значит быть трэголюбиками завтра». А в Тундрусии призывают: «За Трэголюбие без Трэголюбия». Лизоблюдия и прилизоблюдные страны, не встающие во весь рост на его защиту, полагают, что Трэголюбие – это всего лишь возможность желать Трэголюбия. А Скотогония и ее соседи, занятые постижением метафизики верховного Скотогона, уже не в силах тратить время на Трэголюбие.

Так обстоят дела с защитой Трэголюбия.

19 сентября. Лиценциат Брамбила никак не может уняться! Теперь он приобрел недвижимость на улице Пуэнте де Альварадо – роскошный, но обветшалый дом времен французской оккупации[18]. Я было подумал, что приобретение сделано в целях обычной спекуляции и что лиценциат, как случалось не раз, снесет этот дом и продаст землю по сходной цене или, в любом случае, построит там новое здание для магазинов и контор. Так, повторяю, мне думалось сначала. Каково же было мое удивление, когда лиценциат сообщил мне о своих намерениях: домина с его замечательным старинным паркетом и великолепными канделябрами предназначен для устройства празднеств и приема североамериканских гостей и коллег в этом средоточии истории, фольклора и изысканности.

Я получил приглашение пожить там некоторое время, ибо Брамбила, в целом довольный своим приобретением, ощутил некоторый недостаток человеческого тепла в этих хоромах, пустующих с 1910 года, с тех самых пор, как хозяева бежали во Францию. Дом, за которым присматривала супружеская чета, жившая под крышей, выглядел чистым и ухоженным, а из мебели все эти сорок лет там оставался только прекрасный «Плейель»[19], но (добавил Брамбила) в комнатах холодновато и сыровато, что особенно ощущается, когда туда входишь с улицы.

– Вы, дружище, можете приглашать приятелей – поболтать, выпить рюмочку. Там у вас будет все необходимое. Читайте, пишите, располагайтесь как дома.

И лиценциат улетел на самолете в Вашингтон, а я был несказанно растроган его верой в мои отопительные способности.

19 сентября. Тем же самым вечером я перебрался со своим чемоданом на улицу Пуэнте де Альварадо. Дом действительно великолепен, хотя общее впечатление портит фасад обилием ионических колонн и кариатид времен Второй империи[20]. Салон – с окнами на улицу – расположен в светлом и благоуханном бельэтаже; стены, кое-где отмеченные белесыми прямоугольниками – следами снятых картин, – окрашены в нежно-голубой цвет под старину, впрочем, имеющую мало общего с подлинной древностью. Роспись потолка («Сошествие Иоанна и Павла на сушу», «Святая Дева Мария-Заступница») принадлежит кисти учеников Франческо Гуарди. Спальни, обтянутые голубым бархатом, и коридоры, этакие туннели из полированного вяза, черного дерева и самшита, декорированы не то в стиле фламандца Вье Стосса, не то воспроизводят испанца Беругете или искусную простоту мастеров Пизы. Мне больше всего нравится библиотека. Она находится в глубине дома и только одна выходит окнами в сад – квадратный и небольшой, усеянный бессмертниками между тремя стенами, увитыми плющом. Сначала я не мог найти ключи от окна, ибо только через него можно попасть в сад. Вот где, покуривая и почитывая, хорошо бы приняться за свое писание, которое очеловечит этот необитаемый остров. Красные, белые бессмертники блестят под дождем. Позелененная временем скамейка с чугунной в виде сплетенных веток спинкой, а вокруг – влажная шелковистая трава, как воплощение нежности и упрямства. Сейчас, когда я это пишу, картина сада вызывает у меня ассоциации со строфами Роденбаха[21]: Dans l’horizon du soir ощ le soleil recule… / La fumée éphémиre et pacifique ondule… / Comme une gaze oщ des prunelles sont cachées; / Et Ton sent, rien que voir ces brumes détachées, / Un douloureux secret de ciel et de voyage…[22]

20 сентября. Здесь забываешь обо всех недугах страны Мексики. Менее суток провел я в этих стенах, где ощущаются веяния иных времен и стран, и пришел в состояние блаженного покоя, отдался предвкушению чего-то неведомого и неизбежного. С каждой минутой все острее ощущаются ароматы моего нового прибежища. Призрачные силуэты, иной раз молнией пронзающие память, теперь замедляют бег и движутся перед взором не быстрее речных вод. Разве, например, я замечал в городской суете смену времен года? Тем более в Мексике, где один сезон незаметно перетекает в другой, где царит «перманентная весна с разными названиями» и где времена года не способны быть всегда новыми повторениями – этакими выдвижными ящиками стола – со своими ритмами, обрядами и наслаждениями; своего рода границами между ностальгией и надеждой, знаковыми событиями, тревожащими или бодрящими душу. Завтра – осеннее равноденствие. Сегодня я, по обычаю северян, встречаю здесь приход осени. Над садом, куда я поглядываю, когда пишу, раскинута серая вуаль. Опавшие за ночь листья плюща вспучили газон, а те, что остались, заметно пожелтели – будто зарядивший дождь смыл с них зеленую краску. Осенняя муть обволакивает сад вместе с изгородью. Так и кажется, что кто-то там бродит – не торопясь, тяжело дыша, – по шуршащей листве.