Завалы мусора сделали улицы почти непроходимыми. После бегства алфавита прекратилась публикация всех и всяческих указов, громкоговорители теряли голос каждые пять минут, и с ними приходилось возиться дни напролет. Надо ли говорить, что мусорщики превратились в привилегированный социальный слой, а Тайное Братство Производителей стало наиболее действенной теневой силой в наших республиканских органах власти. Самым популярным был такой лозунг: «В интересах народа и для овладения ситуацией ни на день не переставайте увеличивать закупки и потребление товаров». Рабочие уже не покидали производства, где сосредоточилась вся жизнь горожан. Здания, площади, даже жилье были брошены на произвол судьбы. Если, например, рабочий собрал на заводе велосипед и, испытывая его, поколесил на нем по заводскому двору, он вынужден был тут же выбрасывать распадавшееся под ним изделие в мусорный контейнер, который стремительно переполнялся и становился еще одним тромбом в артериях города. Сборка последующих машин кончалась не лучшим образом, хотя рабочие трудились не покладая рук. То же самое происходило и со всеми остальными вещами. Стоило мастеру, сшившему рубашку, ее надеть, как через минуту приходилось ее выкидывать. Алкогольные напитки потреблялись теми, кто их разливал в бутылки, а пилюли от головной боли глотали те, кто их делал, даже не имея возможности приложиться к спиртному. И так было во всех отраслях производства.
Моя работа в Банке потеряла всякий смысл. Денежное обращение прекратилось с той поры, как производители товаров, запертые на производстве, сделались потребителями. Я пошел работать на военный завод. Мне было известно, что оружие отправляется куда-то на край света и там находит применение. Скоростными самолетами бомбы, пока они не успевали взорваться, доставлялись по назначению, и в песках каких-то таинственных мест эти смертоносные яйца находили свое прибежище.
Сейчас, по прошествии года с тех пор, как сломалась моя первая ложка, я влез на верхушку дерева и стараюсь разглядеть в дыму, под вой сирен, исковерканное лицо земли. Воющие звуки, ставшие материальной субстанцией, накрывают горы отбросов. С ужасом соображаю – исходя из своего опыта общения с последними годными предметами, – что их срок службы сократился до каких-то долей секунды. Самолеты, начиненные бомбами, уже взрываются в воздухе, но при этом глашатай с вертолета, кружащего над останками города, все так же бодро призывает: «Потребляйте, потребляйте, применяйте, применяйте, все и вся!». А что прикажете потреблять? Осталось совсем немного.
Мне уже с месяц приходится ютиться в развалинах своего дома. С военного завода я сбежал, увидев, что все – и рабочие, и хозяева – не только впали в беспамятство, но и потеряли способность предвидеть… Они живут всего лишь мигом, подчинены секундной стрелке. А мне захотелось вернуться домой, постараться что-нибудь вспомнить – хотя бы то, о чем сейчас спешно пишу и что так слабо отражает события прошедшего года, – и хотя бы что-нибудь предпринять.
Повезло! В подвале мне под руку попалась книжка с остатками шрифта, «Treasure Island»[50], и я кое-что припомнил – и о себе, и о многом другом. Закрыв книгу («За восемь пиастров! За восемь пиастров!»), я огляделся. Голые позвонки презренных вещей, тлен и прах. Где они, дети и влюбленные, те, кто пел песни? Почему я о них забыл, или мы все о них забыли за это время? Что сталось с ними, пока мы только и думали (а мне удалось и написать), как бы сохранить и приумножить свой скарб? И я опять посмотрел на тьму-тьмущую всякой дряни перед собой. В серо-грязном, как жеваная резинка, пейзаже различаются детали: автомобильные покрышки, тряпье, смердящая гниль. Из разломов асфальта торчат разложившиеся трупы; я вижу останки людей в холодных объятиях друг друга, с окаменевшим открытым ртом, – я знаю, как это происходило.
И не могу себе представить, какие аллегорические монументы можно было бы воздвигнуть на этих руинах в честь экономистов прошлых лет. Тот, что будет посвящен Бастиа[51] и его «Гармонии», должен выглядеть особенно смешным гротеском.
Среди страниц книжки Стивенсона я обнаружил пакетик с семенами овощей. С какой огромной радостью я бросил их в землю!.. Но вот опять слышится настырный голос: «Покупайте, потребляйте… Все… Все… Все!».
А теперь… теперь голубой гриб закрыл свет плюмажами тени и утопил меня в грохоте лопнувшего стекла…
Я сижу на берегу той земли, что… – как помнится из уроков географии – никогда не была морем. Нету больше у Вселенной никакого имущества, кроме пары звезд, волн и песка. Я взял две сухие палочки и тру их, очень долго тру… А! Вот и первая искра…
Две Элены[52]
– Не знаю, откуда только Элена набралась этих идей? Ее не так воспитывали. Да и вас тоже, Виктор. Но она изменилась с тех пор, как вышла замуж, это уж точно. Сомнений нет. Я думала, мужа моего удар хватит. Разве можно отстаивать такие идеи, тем более за ужином? Моя дочь прекрасно знает, что ее отцу нельзя волноваться во время еды, – у него сразу подскакивает давление. Так врач сказал. Не зря же он берет за консультацию двести песо. Умоляю вас, поговорите с Эленой – меня она не слушает. Скажите, что мы готовы простить ей все – пусть себе учит французский язык и совсем не занимается домом, пусть ходит в клоунских красных чулках, но нельзя же говорить за ужином отцу, что женщина может жить с двумя мужчинами… Второй ей, видите ли, нужен в качестве дополнения. Виктор, вы должны ради вашего же блага заставить свою супругу выбросить из головы эти идеи.
С тех пор, как Элена посмотрела фильм «Жюль и Джим», в нее словно бес вселился, так и бросается в битву за воскресным ужином в доме родителей – это обязательная семейная встреча, на которой мы должны присутствовать регулярно. – Выйдя из кино, мы сели в «эм-джи» и поехали ужинать в ресторан «Тощий койот» в Койоакане. Элена, в черном свитере, кожаной юбке и чулках, раскритикованных матерью, была, как обычно, неотразима. На шее у нее поблескивала золотая цепь с камеей из яшмы, на которой, по словам нашего друга-антрополога, изображен миштекский бог смерти. Элена, всегда такая веселая и беспечная, тем вечером пребывала в напряжении: щеки ее пылали, она едва поздоровалась с друзьями, которые обычно собирались в этом ресторане, оформленном в готическом стиле. Я спросил, что ей заказать, но она не ответила, а взяла меня за руку и пристально посмотрела. Я заказал два пепитос с чесноком, а Элена тем временем встряхивала своей бледно-розовой шевелюрой и терла шею:
– Виктор, нибелунг, я впервые осознала, что вы, мужчины, имеете право быть женоненавистниками, и что мы, женщины, рождены для того, чтобы вы ненавидели нас. Незачем дальше притворяться. Я открыла, что мизогиния[53]* – непременное условие любви. Знаю, что не права, но чем больше я требую, тем больше ты ненавидишь меня и тем больше стараешься удовлетворить. Виктор, нибелунг, ты должен купить мне костюм старинного матроса, такой же, какой у Жанны Моро.
Я сказал, что все это превосходно в том случае, если удовлетворения своих потребностей она будет ждать только от меня. Элена погладила меня по руке и улыбнулась.
– Знаю, ты освободился не до конца, любимый. Но не теряй веры. Когда ты дашь мне все, о чем я прошу, сам станешь умолять, чтобы другой мужчина разделил с нами нашу жизнь. Сам попросишься на роль Жюля. Сам попросишь, чтобы Джим жил с нами и облегчал тебе бремя. Разве не об этом поет Гуэрито? Будем любить друг друга, и все дела.
Я подумал, что Элена права; в будущем, возможно, так оно все и случится; я был женат на ней четыре года и знал уже, что рядом с ней все правила морали, усвоенные с детства, естественным образом улетучиваются. Но именно это я и любил в ней: абсолютную естественность. Она никогда не отвергает одно правило, чтобы установить другое; она отпирает что-то вроде дверцы – так в детских книжках каждая новая страница предвещает картинку сада, пещеры, моря, а пробраться туда можно через потайное отверстие между строк.
