Примите и проч., секретарь редакции журнала “Прапорец” Высоколобов».

Указанный Алексей Дормидонтович Лещёв от досады не выключил компьютер как положено, а вырвал его вилку из розетки и хорошенько пнул в бок системный блок. В комнате железно загудело. Лещёв бросился плашмя на диван, застеленный серыми простынями, и, кипя от горечи, стал вспоминать, как хорошо всё начиналось, какие дерзкие авансы сулила ему коварная русская литература…

Писателем Лёша Лещёв стал в семнадцать лет – и навеки.

Лёша жил скучной, размеренной жизнью мальчика из приличной семьи, пока не достиг сразу двух важных вех в жизни: семнадцатилетия и Крещения. День рождения Лёши совпадал с двунадесятым праздником, но шестнадцать лет подряд праздновать можно было только Лёшин день.

К семнадцатому дню рождения Лёши демонстрировать собственную религиозность стало не только можно, но и нужно. И дедушка Лёши Кащей решил отпраздновать рубежный возраст парня так, чтобы он по гроб жизни не забыл этот день.

Дедушка Кащей так и сказал:

– Устрою тебе, золоторотцу, праздник – по гроб жизни его не забудешь!.. Как и меня! А забудешь – прокляну! Из могилы!..

Дед решил показать внуку крещенские гулянья в деревне Нахреновке Голохреновского района Хренодёрской области. Из деревни Нахреновки дед Кащей Лещёв был родом. Здесь сохранилось родовое гнездо Лещёвых – старинная изба-пятистенка, поддерживаемая в непадающем состоянии родной сестрой деда, бобылкой после гибели мужа в Потьме, Иегудиной Толстолобиковой.

В областном центре Хренодёре жил дедов сын Дормидонт с семьёй, к которой принадлежал и Лёша. Тот был старшим ребёнком в семье с тремя чадами. Но дед Кащей из троих внуков выделял почему-то Лёшу. Любил его и наставлял на путь истинный, в том числе и костылём по макушке.

В Нахреновку на Крещение Лёша был снаряжён с помощью того же костыля и какой-то (неродной) матери. Ибо ответил деду на его настоятельное предложение, что Бога нет, значит, и Крещения не было, и отмечать нечего, а собственный праздник он лучше сам себе устроит с чуваками на хате у Банана.

Люди порой слепо сопротивляются воле судьбы. Старик обматерил на три круга Банана и всех приятелей внука, хату, день рождения, «шибко грамотных» преподавателей школы и лекторов общества «Знание» и силком запихнул Лёшу в электричку до Нахреновки. След от костыля на макушке быстро зарубцевался: на молодом организме заживает как на собаке.

В деревне Нахреновке Лёше неожиданно понравилось всё! Но больше всего – крещенские купания в речке Хренотечке.

– Нет, пойдёшь! Побежишь! – заявил суровый старец, нащупывая костыль возле табуретки, в ответ на юношеское нытьё про минус двадцать на улице. К счастью, речка Хренотечка струила мутные воды прямо за тёткиным огородом. Это летом. Зимой она стояла белым морозильником. Посреди морозильника была проломана прорубь с неправильными краями, и её окружали весёлые, разгорячённые сельчане. Прорубь не имела формы креста да и вообще никакой формы, и молитвы над нею не звучали, и окунание в купель сводилось к падению раскормленных тел с разбегу в полынью с похабным визгом. Туда и Лёшу запихнули – опять же, костылём. Побарахтавшись в ледяной воде и внезапно ощутив, что ему становится с каждой секундой теплее и приятнее, Лёша ощутил невероятный душевный подъём и чувство, что ему хочется петь – вот только слов песни он ещё не знал!

После крещенской проруби Лёша спал как убитый. А утро продолжило приятные сюрпризы. В новый день ему тоже всё понравилось.

И батюшка Варсонофий, в обычные дни председатель колхоза Федул Иваныч, ходивший по домам с крещенской службой с наперсным крестом поверх пиджака. И ритуал самой службы – батюшка в каждой избе с порога вопрошал: «Ну что, рабы Божие, занюханные, крещаемся или как?» – и взмахивал призывно рукой, будто неся в рот невидимый сосуд. Батюшку-председателя в тот же миг вели под руки к столу, а на столе чего только не было!.. Не было колбасы, даже варёной, не говоря уж о копчёной, не было мандаринов, непременных атрибутов городского Нового года, не было красной икры и копчёной благородной рыбы, не было селёдки под шубой и салатов под майонезом, так как не бывало отродясь в сельпо майонеза… Но вот картоха, варёная или жареная, громоздилась грудами в глиняных прадедовских мисках, солёные огурцы, помидоры и даже редкие в этих широтах, тоже дефицитные, солёные грибы дурманяще пахли, сало разваливалось по деревянным доскам розово-белыми ломтями, как диковинные цветы, а жареная курица занимала почётное место в центре каждого стола – рядом с четвертной бутылью мутного самогона, подлинного царя застолья. А в доме секретаря сельсовета вместо курицы на столе красовался жареный гусь, а приправой к нему шёл венгерский зелёный горошек «Глобус» в хрустальной вазочке – предмет жгучей зависти сельчан.

Батюшку Варсонофия провожали к столу, и он широким жестом благословлял выставленное изобилие, произнося утробным басом: «Чтоб в доме водилось!..» – а расторопный хозяин либо смекалистая хозяйка в этот момент старались уместить главное – наливание батюшке полного стакана самогонки и подношение гостю. При виде священного сосуда глаза у батюшки теплели, он бережно принимал его в огромную рабочую лапу и, поднося к губам, ещё более утробно ворковал: «Дай Бог не последнюю!» – и осушал единым махом. После чего садился на стул либо скамью с чувством выполненного долга. Ему торопливо подставляли тарелку с угощением, и батюшка соизволял откушать первый кусок. Это служило сигналом для хозяев и прочих гостей – все принимались выпивать за Крещение и обильно закусывать. А когда батюшка поднимался из-за стола, дабы нести святые слова другим членам своей паствы, среди гостей происходила рокировка. Кто-то, отяжелевший, оставался за столом, а кто-то срывался следом за Варсонофием. А тот, сколько бы ни принимал на грудь святости, не прерывал вояжа и сил не терял!.. Видно, и вправду был праведник!

Лёша с дедушкой присоединились к процессии, когда святой человек достиг хаты Иегудины и на славу угостился её свекольным перваком. Влились они в свиту председателя вовремя: до, а не после посещения справного дома секретаря сельсовета. Лёша «причастился» жареным гусем и вдоволь налюбовался им, румяным, жирным даже на вид, возлежащим с гордым видом на блюде среди мелких на его фоне тарелочек домашних солений. К столу в этих хоромах батюшку пришлось подводить под руки не фигурально, в знак уважения, а буквально: и ноги, и язык у него уже заплетались от крещенских гуляний, и пил он как-то вяло, и жевал без энтузиазма. Молодой зубастый Лёша сожрал гусиную ножку и попросил добавки, пока батюшка Варсонофий заедал стакан самогона зелёным горошком и собирал себя в кучку – двигаться дальше.

Дед Кащей остался в гостеприимном доме секретаря обсуждать «новое мышление», а Лёша сопроводил председателя на прочие службы, довольно скоро завершившиеся в коровнике. Коровник стоял на пути из деревни на выселки – хутор Хренов на Хреновом бугре. Святой человек, завидев его приоткрытые двери, целеустремлённо направился внутрь. Устроившиеся в углу стоя скотник и доярка теснее сплели объятия, когда самый важный человек в колхозе ввалился в их владения, думая, что пришла им кара за любодеяние на рабочем месте. Но председатель мазнул по обоим мутным, как самогон, взглядом, ещё более тупым взглядом удостоил жалобно мычащих коров и, с размаху бросившись в навозную кучу, сонно засопел – сперва грозно, потом просто громко. Немногочисленная к тому времени свита Варсонофия, оставив владыку почивать в навозе, рассосалась по домам. Лёшу убедили, что батюшке себе дешевле дать выспаться, пусть и в дерьме, и парень вернулся в хату тётки Иегудины, переполненный впечатлениями и сытной крещенской едой.

Ночью он проснулся от смутного зуда внутри. Прислушался к себе и по крещенскому морозу прогулялся до кривого сортира в углу огорода. Улёгся и попробовал заснуть. Однако зуд лишь разгорался по мере того, как Лёша ворочался с боку на бок и считал воображаемых слонов.