Как убедительно показал Д. Д. Фрезер, древний обычай предания смерти царьков при появлении у них признаков старения, даже первых морщин и седых волос или иных телесных дефектов, при наступлении сексуальной слабости является следствием убеждения в том, что властители должны обладать особыми, сверхъестественными силами и возможностями. Они есть воплощение божества, их жизнь и душа симпатическими узами связаны с благосостоянием всей страны, в случае заболевания и старения заболеет и перестанет размножаться скот, урожай сгниет в полях, а эпидемия унесет людские жизни. Предотвратить эти стихийные бедствия можно, только предав царька смерти, пока тот еще крепок и бодр, чтобы божественный дух, унаследованный им от предков, мог, в свою очередь, перейти к преемнику молодым и здоровым. Кроме того, царьки обладали способностью вызывать желаемые природные явления, например дождь, и отвращать, прекращать нежелаемые, например болезни скота[28].
Во многих цивилизациях царская власть расценивалась как дар неба или богов, а поэтому не могла не быть божественной. Это значительно расширяло возможности монарха: если он так могущественен и близок к богам, то может сделать людей благополучными, избавить от нищеты и страданий, обеспечить справедливость, т. е. исполнять обязанности мессии. Царь становился посредником между людьми и богами, часто сам, как в Риме, провозглашался богом, а поэтому рассматривался и как творец жизни и плодородия. Смерть монарха нередко воспринималась как национальная катастрофа, особенно если он был деятелен и хоть как-то старался улучшить жизнь людей либо если пропаганда всегда рисовала его как отца народа. Даже в цивилизованных обществах отношение к нему во многих своих аспектах напоминало отношение к царьку в первобытных племенах. Но конечно, не только в монархиях — в XX в. в тоталитарных странах так почитали своих тиранов.
Мессиями становились не только такие духовные лидеры, как Христос или менее значимые, и не только цари. В Новое время человечество столкнулось с таким явлением, как мессии — главари преступных тоталитарных режимов, объявивших, что ими открыты великие истины счастья и благополучия. Их учения носят эсхатологический характер и претендуют на новую нравственность, на совершенно иные смыслы жизни. Они и их учения стремятся занять место религий. К числу таких главарей-псевдомессий нужно отнести Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, которые, в свою очередь, опирались на «открытия» Маркса и Энгельса в судьбах человечества. Они претендовали на то, чтобы быть спасителями всего мира. В этом отношении Гитлер был «скромнее», он хотел спасать только германский народ.
Несмотря на все свои проповеди любви и прощения, Иисус все-таки сохранил в себе черты своего грозного отца, о чем свидетельствуют многие его суждения.
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф., 10:34–37).
«Не думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех. Отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки совей, и невестка против свекрови своей» (Лк., 12:51–53).
«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк., 14:26).
Многие христианские теологи отмечали несомненную для них связь между Адамом и Христом, опираясь, в частности, на слова Павла в его Послании к римлянам: «Ибо, как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие» (5:19).
К. Хюбнер считает, что это не допускает никакой другой интерпретации, кроме мифической[29]. С. Н. Булгаков прямо называет Иисуса вторым Адамом, который заместил собой «ветхого Адама» и стал «новым Адамом» для всего человечества[30]. Разумеется, Хюбнер прав, связь между ними может быть только умозрительной и мифической (мифологической).
Неверно думать, что, заменив Яхве, точнее, став между ним и людьми, Христос спас их от страданий. Христос, напротив, явился символом страдания для них, символом, которому обязательно надо было следовать. Именно так ставили проблему страданий христиан многие теологи, в частности А. Швейцер. Смерть Христа на кресте носит, как очень давно известно, искупительный характер, т. е. своей смертью он искупил грехи других людей, хотя никто до сих пор не смог доказать или хотя бы показать, как, каким образом смерть одного искупает грехи всех других, да и не очень понятно, что означает искупление в данном случае.
Богочеловек не очень смиренно принимает страдания. Истерзанный, отданный во власть зла и смерти, он умирает, но перед смертью, совсем как обычный смертный, возопил громким голосом: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?» (Мф., 27:46). То, что он приобрел в страданиях, переходит к тем, кто разделяет его страдания, хотя, конечно, люди страдали от века. Его же наиболее фанатичные последователи принимали страдания и смерть с особым удовлетворением, что всегда было типично для фанатиков, преданных особо важным идеям. Страдание на многие века стало безусловным уделом истинно верующих христиан как неотъемлемая часть их культуры, хотя, впрочем, не только истинно верующих, но и христианства вообще.
Е. Н. Трубецкому в отличие от многих других (например, от меня) понятно, почему «человеческое естество Христа, в корне победившее грех, тем самым избавляется и от его последствия — смерти. Но рядом с этим остается пока без ответа вопрос, как и почему мы, люди, не одержавшие этой совершенной победы, спасаемся жертвою одно за всех…». Это, по Трубецкому, вызывает не только глубокое недоумение, но и глубокий негодующий протест. Возмущает, согласно этому автору, вся эта банковская процедура перевода «заслуг» Христа на спасаемых им людей. Совести тут все не только непонятно, но и чуждо: и страдание невиновного за виновных, и «избыток заслуг», и спасение «чужими заслугами». Это представляется нарушением правды[31]. Правда, непонятно, почему и после спасения люди остались грешными, сколь ни чист был сам спаситель. Тут Трубецкой говорит слова, которые иному истому христианину могут показаться кощунственными:
…совесть чувствует, что человеческая природа, поврежденная изнутри, в самом своем корне и источнике, может быть и спасена только изнутри, а не внешним актом купли и колдовства, который оставляет нетронутым ее греховный корень.
По поводу грехопадения первых людей в раю Фрезер отмечает следующее.
В течение всех трагедии (Адама и Евы. — Ю. А.) наше внимание остается прикованным исключительно к древу познания добра и зла в раю, лишь в последнем акте наш прощальный взгляд на роскошный Эдем различает в нем древо жизни. По-видимому, общепризнанным является мнение, что в рассказ о двух деревьях вкралось позднейшее искажение, а в первоначальной версии древо жизни играло не столь пассивную и чисто декоративную роль. Первоначально существовали два различных предания о грехопадении: в одном фигурировало одно лишь древо познания добра и зла, в другом — древо жизни. Библейский автор довольно неуклюже соединил оба предания, причем одно из них оставил почти без всяких изменения, а второе обкорнал до неузнаваемости. Дело в том, что вся суть истории грехопадения, по-видимому, состоит в попытке объяснить смертную природу человека, показать, откуда явилась смерть на земле. Человеку был предоставлен выбор между жизнью и смертью, и он зависел от него. Древо жизни не было для него недосягаемо, ему стоило только протянуть руку, сорвать плод и вкусить от него, чтобы обрести бессмертие. На самом деле, создатель отнюдь не запретил человеку пользоваться древом жизни, он позволил свободно есть плоды от любого дерева, за исключением древа познания добра и зла. Это заставляет предположить, что запретным в действительности было не древо познания добра и зла, а древо смерти (см.: Фрезер Д. Д. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1985. С. 30–31). Иногда создается впечатление, что русские православные теологи даже не подозревали о том, что, кроме древнего иудаистского мифа о творении и грехопадении человека, существовали и иные мифы и предания о том же, например месопотамские, буддистские, египетские, индуистские и другие. Поэтому отсчет от Адама можно вести лишь в иудаизме и христианстве. Не очень понятно и другое: почему познание добра и зла расценивается как грехопадение. Человек должен отличать добро и зло, иначе он не будет знать, что это такое, и будет творить, например, добро, полагая, что это зло. Логичнее предположить, что незнание разницы между ними и есть грех. Грехопадение, очевидно, в том, что он ослушался бога и вкусил от древа. Кстати, попытка объяснить смертную природу человека содержится во многих древних мифах. Люди той далекой эпохи, как и мы, тоже страстно хотели разгадать тайну смерти и, во всяком случае, продлить собственную. Им казалось нелепостью сама смерть, которая могла наступить не иначе как по чьей-то злой воле, несчастливому стечению обстоятельств, несчастному случаю и т. д., но это никак не могло быть законом природы.
