С. Н. Булгаков отмечал, что эволюция в своих естественных пределах неприкосновенна и ненарушима, поскольку каждый несет в себе закон своего бытия и свершения, но в то же время она не может быть признана универсальным и верховным законом бытия. В этом смысле надо понимать и принципиальную возможность Апокалипсиса, вообще обетований и пророчеств, которая как будто противоречит свободе с ее индетерминизмом, множественностью разных возможностей. Апокалипсис раскрывает будущее, заложенное в настоящем, но он не ограничивается этим, ибо содержит и откровение о том, что Бог сотворит с миром своим промышлением и всемогуществом. Только откровению, т. е. сверхъестественному ведению (в своем выражении естественно принимающему гносеологическую форму мифа), может быть доступна божественная сторона мирового процесса[4].
Разумеется, возможно и иное понимание эволюции, равно как и обетований и пророчеств. Булгаков проводит четкую, на его взгляд, границу между людским видением будущего и божественным Апокалипсисом, совершенно не понимая при этом, что и откровение Бога не что иное, как изобретение людей. Только в одних случаях они свои открытия приписывают себе, а в других, более значимых, — небесному повелителю. Символика последних, как правило, существенно затрудняет их понимание, что в глазах верующих придает им особую весомость, заставляя верить в их сверхъестественное происхождение. Поэтому Булгаков (и многие другие) так уверен, что «распечатать» пророческие книги невозможно без духовного озарения. Эти книги, по Булгакову, имеют не условное и безусловное значение, они голос вечности, раздающийся во времени, они являют собой вечную основу мира, в чем нет «прежде» «и после», нет самого времени. В вечности нет настоящего, прошедшего и будущего; все неподвижно[5].
Знаменательно, что откровение, т. е. сверхъестественное видение, естественно, как считал Булгаков, принимает гносеологическую форму мифа. Не знаю, какое содержание вкладывает он в понимание мифа, он ничего об этом не говорит, но, как правило, под мифом понимается нечто нереальное, потустороннее или связанное с потусторонним, придуманное, однако основанное на реальном и имеющее реальный смысл. Если из такого понимания исходит и Булгаков, то он, возможно, проговорился, проявив в данном случае научное понимание проблемы, но все-таки не смог пойти дальше по этому пути. Это, впрочем, от него и не ожидалось, для его рационально верующего ума выбранная им реальность — создатель, а все остальное зависит от его воли и желания. Но, применительно к Апокалипсису, не до конца ясно, кого он имеет в виду, скорее всего иудейского Яхве, который только и мог создать тварный мир и, по Булгакову, сотворить его сызнова, не нарушая при этом свободу твари. Однако если свобода твари не нарушается, как понимать убийства и пытки людей в Апокалипсисе? Ответ на этот вопрос Булгаков не дает, хотя посвятил последней библейской книге отдельную монографию.
Х. Р. Нибур отмечал, что в радикальном движении богословия существует тенденция использовать слово «разум» для обозначения методов и содержания знания, обнаруживаемого в культурном обществе, а словом «откровение» обозначить то христианское знание Бога и обязанности, которое исходит от Иисуса Христа и укоренено в христианском обществе. Таким образом, эти определения связаны с очернением разума и возвеличиванием откровения. Однако сила исповедания веры в общепризнанное христианское учение делает человека великим приверженцем антирационалистических воззрений и поборником откровения не в большей степени, чем нападки на философию и мудрость культуры.
Подобный подход к культурному разуму можно найти у многих монашествующих, в раннем квакерстве, в других протестантских сектах; характерен он и для Л. Толстого. Человеческий разум в том его виде, как он процветает в культуре, является для этих людей не только недостаточным, ибо он не ведет к познанию Бога и путей спасения: он еще и ошибочный, и даже обманчивый. Правда, лишь немногие из них считают достаточным отречение от разума и замену его откровением. Вместе с Тертуллианом и Толстым они различают простое, «естественное» знание, которым наделена неиспорченная человеческая душа, и извращенные представления, свойственные культуре; более того, они стремятся провести различие между откровением, данным через дух или внутренний свет, и откровением историческим, переданным через Писание. Они не в состоянии решить проблему Христа и культуры без признания того, что следует отделять не только мыслительные процессы, происходящие вне христианской сферы, но и то знание, что присутствует в ней самой[6].
Не может быть никаких сомнений в том, что очернение разума недопустимо, что знание существует не только вне религиозной веры, но и в ней самой: это, например, даже элементарное представление о Боге, духе, других сверхъестественных персонажах, ритуалах, обрядах и т. д. Есть и научное знание о том же. Но не следует говорить об историческом откровении, переданном через Писание, просто непонятно, о чем идет речь. Если Писание и дает какие-то представления об истории, то лишь фрагментарные и мифологизированные, но Нибур говорит здесь не о знании, а об откровении. Постижение Иисуса Христа, которое гностики расценивали в качестве вершины Человеческих достижений, на самом деле вполне может стать результатом рационального воспитания и обучения. Христос может быть предметом откровения и экстатического постижения точно так же, как и Мухаммад, Будда и другие боги. Христианское богословие обычно совсем забывает о том, что существуют и другие религии. Господство Христа распространяется не на весь религиозный мир.
Откровение может снисходить на так называемого человека духа, о котором С. Кьеркегор говорил, что он отличается от нас, людей обыкновенных, тем, что способен вынести полное уединение; его уровень как человека духа пропорционален его способности выдерживать уединение, в то время как другие постоянно нуждаются в человеческом стаде. Иоанн на Патмосе был в уединении.
Христианство воспринимает Иисуса как откровение Бога, исходя из того, что эта придающая ценность и спасающая сила есть принцип самого бытия, забывая при этом, что наряду с христианским есть еще и другие миры. Говоря об откровении, христиане имеют в виду и приватное сообщение себе личного Бога, и оценку какого-либо события в качестве религиозного происшествия, в результате которого устанавливается определенная форма поклонения. Сам Христос может рассматриваться в качестве символа преданности всех существ единому Богу. Нередко откровение является реакцией на человеческий призыв о помощи, направленный сверхъестественным силам даже вне мистического или экстатического опыта. Такие откровения могут быть в связи с политической борьбой, социальными и культурными кризисами. Поскольку они пришли со стороны религиозной веры, проявленной во всей жизни, то переживаются в качестве доказательства божественного присутствия. С помощью откровения люди пытаются проникнуть в суть окружающего их мира, откровение придает их знаниям о нем необходимую убежденность и непротиворечивость.
Откровение означает событие, в котором самое высшее может обнаруживаться в качестве очень личного и очень верного, а поэтому человеческий ответ на него является результатом сконцентрированных усилий личности. Уверенность в том, что все происходящее верно, способно перерасти в убежденность, что благодаря всевышнему оно всегда полезно[7].
В религиозном понимании вообще откровение есть проявление божества, передача самой важной, принципиальной и сокровенной информации о том, что представляют собой Вселенная и мир как божественное творение, в чем основы этого мира и его части — человека, как ему следует вести себя по отношению к богам, в чем основное содержание данной религии и смысл ее символов, что будет с человеком после смерти и человечеством в конце времен и т. д. Однако как раз Откровение Иоанна Богослова не содержит принципиально ничего нового по таким самым важным вопросам, все это уже сделано в евангелиях и других книгах Нового Завета. Апокалипсис же, пророчествуя о конце мира, акцентирует внимание на тех сверхсуровых карах, которые ожидают отступников от учения Христа, а также дает представление о грядущем божьем царстве. Отнюдь не случайно в повседневном общении понятие «апокалиптический» обычно используется для обозначения ужасной конечной судьбы человечества, его катастрофы, неимоверных страданий людей, в частности, даже в данное актуальное время. Поэтому проблему наименования книги Иоанна никак нельзя назвать простой.
