– Прошу, проверяйте, если не лень. – И добавил, разведя руками: – И вы притарабанились из самого Киева? Одного бензина сколько сожгли!

Была в его голосе такая уверенность в своей правоте, что полковник понял: прокол, фига с маслом под самый нос. Ясно, что бандиты уже вывезли все до нитки, и председатель колхоза только посмеется над ними.

Сарай, как и рассказывал Моринец, стоял близко от ворот, к нему вела заасфальтированная дорожка, справа виднелись яблони с большими краснобокими плодами, над кирпичным одноэтажным домом нависало ореховое дерево: на земле валялись орехи в бурой полопавшейся кожуре.

Михайленко моментально управился с большим амбарным замком. Распахнул двери, включил свет, хотя на дворе еще было хорошо видно. Стал у входа в сарай и, склонившись в шутливом полупоклоне, пригласил:

– Прошу, ищите, дорогие гости. – Лицо председателя расплылось в злорадной улыбке. – Наверху сено, – указал на сеновал, – прошу не курить.

Задонько прошелся по пустому сараю. Цементный пол, оштукатуренные стены. Две больших электрических лампочки на двести ватт каждая. На полках всякая дребедень, справа от входа стол, на стене над ним в различных гнездах ключи, клещи, кусачки, на столе банки с краской и лаком, словом, все, как у по-настоящему заботливого хозяина.

А Михайленко оперся спиной на притолоку и глаза его так и излучали веселье.

– Удивляюсь я своим односельчанам, – сказал, метнув выразительный взгляд на двоих его соседей, приглашенных в качестве понятых, – живет себе человек и не ведает, что какая-то свинья на него донос пишет. Бандитом тебя окрестил – это же надо! Грабителем! И солидные люди верят разным прохвостам, едут аж из Киева, чтобы убедиться: тут живет истинно честный человек. Ничем не запятнанный. Да я за доблестный труд звание Героя получил!

«А ты еще и нахальный, – подумал Задонько. – Нахальный и хитрющий. Да что попишешь: не говори „вор“, пока за руку не поймал».

Полковник вдруг заметил в углу на полу несколько маленьких клочков бумаги, подобрал их и спрятал в пластиковый кулечек, туда же сунул кусочек картона, видно, от коробки из-под компьютеров или видеомагнитофонов, но сделал это скорее для проформы: коробок-то давно нет и сравнить найденное не с чем.

Показал свои трофеи понятым.

Вдруг председатель колхоза рванулся к нему.

– Вещественные доказательства собираешь? Полковник Задонько, говоришь? Большой начальник, сказывал. А я с… хотел на всех больших начальников. Мы тут хлеб выращиваем, всех вас, бездельников, кормим – и вот тебе благодарность! Была бы еще наша партия, слетел бы ты, полковник, со своей должности, как пить дать, я бы сам в ЦеКа поехал, тогда б узнал, как порочить честных тружеников! По какому праву, спрашиваю?

«Ну, качай, качай права, – чуть не вырвалось у Задонько, – ты сейчас на коне, и я должен отступить, но еще посмотрим, чья возьмет. Нет преступлений, которые нельзя было бы раскрыть, и скоро мы возьмем тебя, пройдоху, на цугундер, что тогда запоешь? Обязательно докажем: рыльце у тебя в пуху, по глазам даже видно, вон как блудливо бегают. Но нет у тебя сейчас, полковник, ни одного доказательства, и должен ты извиниться и убраться отсюда, пока жив и цел. Сэ ля ви, как говорят французы».

Задонько развел руками и, усмехнувшись Михайленко как можно любезнее, сказал:

– Действительно, донос. Анонимщик проклятый, написал в министерство, а нам что остается? Пришлось проверить.

Версию про анонимку Задонько подбросил специально, чтоб запутать председателя: может, и поверит – сигнализировал в министерство кто-то из сельских недоброжелателей, подсмотрел и донес.

Однако глаза председателя все еще метали молнии, и полковник, хоть и не хотел этого, вынужден был добавить:

– Прошу прощения, такая уж служба.

Лишь после этого Михайленко немного оттаял.

– Служба у вас и правда дерьмовая, – все же не удержался, чтоб не уколоть. – Да ладно уж. Забудем.

– Забудем, – сделал вид, что повеселел, Задонько. – Напрасно из Киева ехали. Только, как вы правильно заметили, бензин сожгли. А с ним на Украине, ох, как трудно!

– Даже у нас в колхозе с этим загвоздка. Чем под озимые пахать, а весной сеять как?

Задонько пятился к калитке, всем своим видом демонстрируя смущение.

«И все же я возьму тебя за шкирку, – пообещал. – Но сегодня твоя взяла».

Милицейский «бобик» выпустил струйку сизого дыма, развернулся и направился в Киев. А Михайленко, переждав часок, завел свою «Волгу» и поехал в Ребровицу. С почты позвонил на дачу Яровому. Ожидал с минуту, пока не взяли трубку.

– Леонид Александрович? Это я, Василий из Михайловки. Неприятности. Приезжали из Киева, слыхали, есть там шмендрик, Задонько. В министерстве сидит, лично приезжал. У нас чисто, сами знаете. Все, заканчиваю.

Положил трубку и погнал машину назад, в Михайловку. Дома выпил стакан самогона, закусил куском свинины, вынутым из борща, и лег отдыхать со спокойным сердцем.

Луганский пришел к Моринцу утром. Увидев Левка с ребенком на руках, обрадовался и попросил:

– Хочу, чтобы ты помог мне сегодня. Поедем к одному человеку, ты поведешь машину. Мне там выпить придется, так зачем родную милицию дразнить?

Моринец не возражал: ехать, так ехать, полученные деньги следует отрабатывать, да и Задонько просил войти в доверие к Ивану Павловичу.

– Захвати права, – велел Луганский, – и будь у меня через два часа. На улице Чекистов, – назвал номер дома и квартиры.

Через два часа Левко уже подходил к девятиэтажному дому, сплошь заселенному гебистами. Даже странно было: как они сосуществуют? Неужели «стучат» один на другого?

Если нет, то какая же это жизнь для них? Не жизнь, а жалкое существование.

Левка порадовало: хоть чем-то ограничены славные потомки железного Феликса. Лопухнулось чекистское начальство, возводя такие дома, не учло специфики органов, их сокровенной сути…

Луганский сел за руль сам. Миновали Крещатик, Петровской аллеей спустились на набережную. Иван Павлович сразу разогнал «Самару» до девяноста километров, включил «Маяк» и закурил «Мальборо».

– Славно, – сказал, умилившись, – славно живем мы с тобой, Левко, ведь жизнь и в самом деле удивительна и прекрасна!

– Куда едем? – прервал его сдобренные пафосом излияния Моринец.

– В Рудыки. Слыхал?

– Говорят, дачи там – люкс.

– Немного есть.

– К кому же?

– К хорошему человеку, – уклонился от прямого ответа Иван Павлович. – Даже очень хорошему. И богатому. Сам увидишь, какую фигню отгрохал. На самом берегу Козинки: спустился по ступенькам и ныряй.

– Это тебе не какой-то бассейн, а настоящая речка, – поддакнул Левко, хотя наивысшим достижением западного быта считал именно бассейн у дома. Голубой кафель, отчего вода кажется морской, подстриженный газон и ярко-красные кусты вокруг – такое он видел в каком-то американском фильме, что с тех пор считал образцом зажиточности и комфорта.

– Бассейны у нас не в моде, – сказал Иван Павлович. – Партия осуждала буржуазные замашки и правильно делала.

«Что не мешало номенклатурщикам купаться в персональных бассейнах и париться в финских банях, – хотел возразить Левко, но сдержался, рассудив, что Луганский неправильно его поймет. – Еще и девушек приглашали – хорошеньких массажисток. И завели эту моду комсомольские боссы. Чтоб хоть в чем-то переплюнуть партийные кадры».

За городом Луганский выжал сто двадцать километров – не успели опомниться, как уже поворачивали к Рудыкам. Лицо у Ивана Павловича посерьезнело, как бы затвердело, и Левко вдруг предположил: не едут ли они к главному шефу? Основания, во всяком случае, для такого предположения есть: первое: Луганский его без меры расхваливает, назвал человеком очень хорошим и богатым; наконец, кто, кроме шефа, мог отгрохать, как сказал Иван Павлович, огромную фигню на самом берегу Козинки? А как напрягся сейчас Луганский! Видно, его, если и не пугает, то к чему-то обязывает встреча с шефом…