А потом... юридическая школа.

Вот тут-то все и пошло наперекосяк. И не только потому, что мой график стал более напряженным, расходы — более жесткими, чем когда-либо, а из-за того, что я встретила своего первого парня и испытала любовь к мужчине, не являющегося моим отцом.

Все это были незначительные изменения, но настоящие перемены, из-за которых рушится весь твой мир, не имели ничего общего с медленным, горько-сладким превращением из девочки в молодую женщину.

Это был один-единственный телефонный звонок.

Рак.

Мой отец не первый человек, которому поставили такой диагноз, а я не первая дочь, которой позвонили.

Но позвольте мне сказать вам, что в тот момент кажется, будто Вселенная выделяет тебя из толпы. Наказывает тебя за что-то.

В тот момент все, казалось, исчезло, и остались только мы с папой, столкнувшиеся с жестокой болезнью, прогноз которой был похож на удар под дых. Вернее, удар в поджелудочную железу.

Ему давали от шести месяцев до года. Два года, если очень повезет.

Повезет.

Как будто мы должны чувствовать себя счастливчиками, что пятидесятилетний мужчина, который за всю свою жизнь не пропустил ни одного рабочего дня, умрет через год.

Отец прожил три года.

И, конечно же, я чувствовала себя счастливой. У нас было на несколько месяцев больше, чем ожидалось.

За исключением тех моментов, когда я испытывала ужасную, неконтролируемую злость.

Злилась на то, что он не смог прожить еще несколько месяцев, чтобы увидеть, как я заканчиваю юридический факультет Гарварда, чего он хотел для меня едва ли не больше, чем я сама.

Особенно злилась, что болезнь забрала его в его любимый праздник. Злилась на то, что в тот день, 25 декабря, он проснулся всего два раза.

Один раз, чтобы прошептать: «Счастливого Рождества».

И еще раз, уже в самом конце, чтобы прошептать, что ничего страшного, что он не увидит, как я закончу учебу и как стану юристом. Ничего страшного, потому что он видел это во сне: меня в шапочке и мантии, и как я пью шампанское в тот день, когда стану партнером в шикарной юридической фирме в Нью-Йорке, где всегда мечтала жить.

И по сей день я не уверена, действительно ли он видел этот сон или просто вспоминал, что когда-то это была моя мечта — одна из тех фантазий на тему «когда я вырасту», которыми делилась, развешивая рождественские гирлянды замерзшими пальцами в Форт-Уэйне, штат Индиана, все эти годы назад.

Полагаю, это не имеет значения. Он увидел то, что хотел увидеть, будь то мечта или сон. И те последние минуты дали мне цель моей жизни: сделать ту жизнь, которую он видел для меня, реальностью.

Так что, вперед. Можете называть меня Гринчем. Можете называть меня Скруджем. Потому что нет. Теперь я не люблю Рождество. Как бы твердо я ни напоминала себе, что не должна позволять, чтобы мое теплое детство было омрачено тем Рождеством, когда рак поджелудочной железы одержал победу, у меня ничего не получается.

Но я думаю, что этот год может стать моим. Год, когда у меня будет Рождество, которое перезагрузит все Рождества.

Год, когда исполнится мечта моего отца. И может быть, когда это произойдет, может быть, когда я стану партнером, то смогу, наконец, перестать быть Кэтрин Тейт, эсквайр, и просто быть...

Кэтрин.

Но сначала мне должны позвонить.

У Гарри и Джо есть несносная традиция называть партнеров на неделе перед Рождеством. Только они делают это каждый год не в одно и то же время. В некоторые годы это 21 декабря. Иногда в канун Рождества.

В прошлом году это было 23 декабря.

Это сегодняшняя дата, и да, я как одержимая прикована к своему телефону.

Честно говоря, не думаю, что они продумали все до конца. Не получить звонок в это и так болезненное время года для некоторых людей... мучительно.

Я знаю, потому что проходила через это уже несколько лет подряд. Надеялась. Ждала.

Плакала.

Да. Даже девушки-Гринчи могут плакать.

Но в этом году я не просто надеюсь или жду звонка. Я предвижу это. Я работаю в «Каплан и Госсет» уже семь лет. Мне тридцать шесть. Я самый старший не-партнер, и я лучшая, кто у них есть.

Раздается стук в мою дверь, и когда она открывается, еще до того, как я говорю: «Войдите», я уже знаю, кто это, потому что на этой планете есть только один человек, которому может сойти с рук такое, и она это знает.

Айрин Диас заходит внутрь и закрывает дверь, ее темно-карие глаза смотрят выжидающе.

— Ну что? Звонили?

Я бросаю взгляд на свою помощницу.

— Если бы звонили, думаешь, я бы спокойно сидела здесь?

— Дорогая, честно? Я знаю тебя как никто другой, и у меня нет ни малейшего представления о том, как ты реагируешь на такие вещи.

В этом она права. Айрин действительно знает меня лучше, чем кто-либо другой. Формально, она моя ассистентка, и чертовски хорошая ассистентка. Но в основном, она для меня как член семьи. Не то чтобы я говорила ей об этом. Но она знает.

Надеюсь, что знает.

Смотрю на свои часы. Они старые, хрупкие и делают только одно: показывают время. Я отказываюсь пользоваться этими дурацкими чудовищами со счетчиком шагов, которые также сообщают о погоде, следующих месячных и о том, когда у кого-то из помощников юристов возникает вопрос.

Эти часы принадлежали моей матери — одна из немногих ценных вещей, напоминающих мне о женщине, которую я едва помню. Папа говорил, что она никогда их не снимала, так что и я не снимаю.

— Разве ты не должна ехать в аэропорт? — спрашиваю я.

Лицо Айрин слегка морщится, но она пытается замаскировать это, протягивая руку и поправляя свои огромные очки.

— Вообще-то, мы с Мэнни решили провести Рождество в городе.

У нее бодрый голос. Даже слишком бодрый.

— О чем ты говоришь? — спрашиваю я. — Сколько лет мы работаем вместе? Ты всегда проводила Рождество в Бостоне с Дэни и внуками.

— Да. Но в этом году у нас ничего не вышло. После нашего летнего круиза и поездки в Европу у меня закончились дни отпуска. Нам пришлось бы лететь обратно двадцать шестого числа, и это просто не имело смысла...

Я удивлена тем, как сильно ранят эти слова. Я знаю, что Айрин не хотела обидеть меня, и что они вообще не обо мне, но...

Но мне больно осознавать, что даже моя любимая Айрин настолько низкого мнения обо мне, что я позволю ей пропустить Рождество с семьей. Она даже не потрудилась спросить.

Я переплетаю пальцы и кладу сцепленные руки на стол, выражение лица серьезное.

— Айрин, если я увижу тебя в офисе до третьего января, ты уволена.

Она моргает.

— О, но, Кэти, у меня нет дней, и... отдел кадров...

— Если они спросят, а они этого не сделают, то будут проинформированы, что ты работаешь удаленно, потому что именно это я им и скажу. Но без глупостей. Если я увижу хоть одно твое письмо или сообщение о работе, ты будешь уволена.

Упрямая, как всегда, Айрин качает головой.

— Дело Холлингера начнется в первую неделю января. Я понадоблюсь тебе здесь, чтобы подготовиться...

Я развожу руки в стороны.

— Вообще-то, у меня все под контролем. Я только что говорила с Джерри, и мы пришли к соглашению, которое на этот раз действительно выглядит приемлемым вариантом. Так что, возможно, у нас будет просто куча бумажной работы, с которой мы справимся, когда ты вернешься.

Айрин выглядит справедливо озадаченной моим упоминанием о соглашении.

— Но ты никогда...

Я пожимаю плечами.

— Клиент еще не принял никакого решения, но нет смысла в том, чтобы ты болталась поблизости, пока мы ждем.

Это, конечно, откровенная ложь. Айрин совершенно права: я никогда не иду на сделку. А если бы и шла, то это был бы не этот случай. Мой клиент — небольшая семейная компания, которую огромный конгломерат Холлингера пытается поставить на колени с помощью бессмысленного патентного иска.

Я приму предложение Джерри для своего клиента, потому что должна. Но не жду, что они согласятся, потому что я точно не буду рекомендовать им это делать.