Боб переворачивает свою руку так, что она оказывается в моей руке, которую он сжимает в ответ.

— Я никогда не буду тем отцом, которого ты потеряла. Но было здорово немного попробовать.

Я смаргиваю слезы, но это трогательные, горько-сладкие слезы, которые, кажется, все чаще и чаще подкрадываются ко мне в последнее время.

Я смахиваю одну.

— Боже. Если бы люди в Нью-Йорке могли меня сейчас видеть. Гринч превращается в большого старого добряка.

— Ты всегда была добряком, — говорит Боб. — Только с твердой карамельной глазурью.

Я смеюсь.

— Самый лучший эвфемизм, который я когда-либо слышала.

Я делаю глоток своего напитка и закрываю глаза, откидывая голову на спинку кресла.

— Где Том? — спрашивает Боб. — На кухне со всеми остальными?

Я киваю, но не открываю глаза.

— Он наконец-то получил свой болоньезе.

— Лоло — вегетарианка. Она к нему не притронулась.

— Многие люди вегетарианцы, Боб, — говорю я мягко, как будто не провела большую часть вчерашнего дня в поисках того, что можно покритиковать в ней.

— Я знаю, — говорит он со вздохом. — И она, похоже, милая девушка.

В конце его фразы невысказанное «но», и я не обращаю на это внимания, хотя знаю, что он хочет, чтобы я это сделала. Кэтрин вчерашнего утра, возможно, была бы рада поразмышлять об идеальной девушке Тома.

Новая я просто хочу...

— Я хочу, чтобы Том был счастлив, — говорю я вслух.

— Твое рождественское желание, да? — спрашивает Боб.

Я смеюсь.

— Почему бы и нет.

— И ты думаешь, что твой уход сделает Тома счастливым?

— Ну, уж точно не бывшая жена, которая зависает рядом, пока он делает предложение Лоло, — шучу я.

— И все же он решил остаться в Нью-Йорке. Чтобы помочь тебе. Чтобы привезти тебя сюда на Рождество.

— Ну. Да. Потому что он стремится к святости. Вы же его знаете. Классический старший ребенок, всегда обязанный поступать согласно морали.

Вместо ответа Боб наклоняет бокал вперед-назад, наблюдая, как виски плавно переливается из стороны в сторону, приближаясь к краю, но не проливаясь.

— Знаешь, мы с Томом никогда особо не разговаривали. Не знаю почему. Наверное, потому что, когда он был маленьким, я еще много работал. Они с Нэнси гораздо ближе. Он привык все ей рассказывать, но когда дело доходило до меня...

Боб пожимает плечами. Прекращает взбалтывать, чтобы сделать глоток, и продолжает.

— Так что я привык наблюдать за Томом со стороны. Так я узнавал, о чем он думает. Чувствует. И поскольку я занимаюсь этим так долго и так хорошо научился читать его мысли, я стал замечать, что выражение его лица... иногда говорит о многом.

Я чувствую, что Боб собирается сказать мне что-то, с чем мои защитные стены в данный момент недостаточно прочны, чтобы справиться, поэтому поспешно пытаюсь уклониться, наклоняясь вперед и понижая голос до шутливого шепота.

— Боб, хотите сказать, что думаете, будто можете читать мысли своего сына?

Он фыркает.

— Конечно, нет.

Я откидываюсь назад, испытывая облегчение.

— Я пытаюсь сказать, что могу читать сердце своего сына, — совершенно серьезно продолжает Боб. — И я понял это сразу, как только он вышел из грузовика. Чего он хочет? Это не Лоло.

ГЛАВА 36

КЭТРИН

24 декабря, 15:00

Прежде чем успеваю уточнить у Боба, что именно он имеет в виду под своим сенсационным откровением, в дверь его кабинета врываются девочки Мередит, которые практически вибрируют от возможности показать «тете Кэти» свои рисунки Санты.

Рождественский дух и сентиментальность, должно быть, просачиваются из избытка рождественских украшений Уолшей, потому что у меня немного слезятся глаза от осознания того, что я все еще тетя Кэти.

Рационально я понимаю, что Клара, младшая, была совсем крохой, когда мы с Томом расстались, и, скорее всего, имеет лишь самые смутные воспоминания обо мне, но все же... тетя.

Кажется, мое сердце увеличилось на три размера. Потому что радость от того, что меня назвали членом семьи, пусть даже косвенно, почти так же сильна, как моя радость от слов Боба.

Слова, которые продолжают вертеться у меня в голове, даже когда я объявляю оба рисунка Санты моих племянниц одинаково искусными. Моих бывших племянниц. Не стоит забывать об этом.

И все же...

«Я понял это сразу, как только он вышел из грузовика. Чего он хочет? Это не Лоло».

— Пойдем, дедушка, — говорит София, протягивая руку Бобу. — Мама сказала, что перед ужином нужно посмотреть «Замечательную жизнь».

— Отлично, — говорит Боб, поднимаясь на ноги и беря внучку за руку, хотя она и покрыта чем-то похожим на глазурь. — Полагаю, я не могу проголосовать за «Рождественские каникулы»?

— О, конечно, можешь, — говорит София, утаскивая его из комнаты. — Но не думаю, что это поможет.

Боб поворачивается и встречает мой взгляд, приподняв брови.

— Думаешь? — произносит он.

— Ты тоже, тетя Кэти, — говорит Клара, пытаясь оторвать меня от стула. — Вся семья должна смотреть.

— О, знаешь что? — говорю я, позволяя ей вывести меня из комнаты. — Мне нужно быстро взять кое-что наверху. Я скоро спущусь.

Я начинаю задумываться, считается ли ложь детям в канун Рождества смертным грехом. И тут вспоминаю: Санта. Самая большая ложь из всех. Значит все в порядке.

Тем не менее, София бросает на меня подозрительный взгляд.

— Что ты хочешь взять?

Хм.

— Таблетки, — выпаливаю я. — Я вчера сильно ударилась. Мне нужно принять лекарство для головы.

Это, по крайней мере, похоже на правду, потому что от одной мысли о просмотре «Замечательной жизни» в той же комнате, где Том и Лоло обнимаются на диване, у меня начинает болеть голова.

«Я понял это сразу, как только он вышел из грузовика. Чего он хочет? Это не Лоло».

«Черт возьми, Боб», — думаю я, топая вверх по лестнице. — «Ты что, совсем меня не знаешь? Я не занимаюсь желаниями, мечтами и единорогами. Я не могу позволить, чтобы люди бегали вокруг, сея семена надежды, разрушая мою вполне нормальную жизнь...»

Очевидно, что лекарства, которые я получила в больнице остались в моем отсутствующем чемодане, но в общей ванной комнате в коридоре я нахожу в аптечке флакончик «Адвила». Вытряхиваю себе пару таблеток и запиваю небольшим количеством воды из-под крана.

Выпрямляюсь, тыльной стороной ладони вытирая рот, и замираю, увидев свое отражение в зеркале. Я выгляжу... по-другому.

В смысле, не хорошо. Это очевидно, учитывая, в общем, все.

Но почему-то я выгляжу... мягче. Может, и немного счастливее.

Я показываю на зеркало.

— Кэтрин, соберись. Мы не можем позволить себе быть мягкими сейчас. Пока не найдем способ выбраться из этой передряги. Это необязательно должно быть красиво. Мы сможем собрать осколки позже.

Зеркальная Кэтрин просто смотрит на меня в ответ, озадаченная, словно она на пару шагов опередила меня в путешествии по «Рождественской песне» и уже поела гуся с Крошкой Тимом.

Я издаю звук отвращения и выключаю свет, чтобы не встречаться с ней взглядом. Направляясь к лестнице, замедляю шаг, когда слышу голос Тома из его спальни, и вздрагиваю, ожидая, что за ним последует голос Лоло, но это не она. Это голос его мамы, и они оба говорят вполголоса.

Я замедляю шаг еще больше, пока не останавливаюсь у приоткрытой двери, не настолько близко, чтобы меня было видно, но достаточно, чтобы подслушать.

Не осуждайте меня.

— Спасибо, мам, — говорит Том.

— О, не стоит меня благодарить. Я просто достала его из сейфа. Это кольцо твое, Том. Для твоей жены. Я была удивлена, что ты вообще мне его отдал.

Кольцо! Мое кольцо.

Вот только оно уже не мое.

Желудок сжимается от ужасного осознания того, что он все-таки планирует сделать Лоло предложение сегодня вечером.

Том на мгновение замолкает, и я представляю, как он задумчиво вертит в руках коробочку с кольцом, хмурится.