Дверь в ванную открывается, и оттуда высовывается голова Кэтрин.

— Том?

— Что случилось? — говорю я слишком высоким голосом, торопливо закрывая коробку.

Поспешно засовываю ее поглубже в сумку и одариваю Кэтрин ухмылкой, которая, должно быть, не настолько правдоподобная, как я думаю, потому что она растерянно моргает.

— Ты в порядке? — спрашивает она. — Все еще расстроен из-за болоньезе?

— Да. Нет. Да. Я в порядке. А что?

Она бросает на меня слегка встревоженный взгляд.

— Ты ведь знаешь, что я знаю тебя, верно? Знаю, когда ты хочешь что-то сказать, но не знаешь, как?

Я отвожу взгляд.

— И ты знаешь, что можешь сказать мне все, что угодно? Я же не могу ненавидеть тебя больше, чем уже ненавижу. — Она улыбается, и я понимаю, что она не ненавидит меня, как и я ее.

Мы просто не... не сработали вместе.

Так почему я не могу просто сказать ей?

«Эй, Кэтрин. Кажется, я забыл упомянуть. На самом деле я снова женюсь».

Слова не выходят. Потому что я не хочу причинять ей боль, но также и потому, что не хочу признавать тот факт, что у меня есть возможность причинить ей боль. Если я признаю это, то придется признать, что она тоже может причинить мне боль, что, возможно, я никогда не смогу полностью...

Кэтрин частично выходит из ванной, и у меня внезапно пересыхает в горле. Она завернута в полотенце. Только полотенце. Не очень большое полотенце.

— Тебе что-то нужно?

— Да, мне нужна помощь, — говорит она, и то, как она хмурится при этих словах, говорит мне о том, чего они ей стоили.

— С душем? — спрашиваю я.

— Успокойся, Дон Жуан. — Она поправляет полотенце, и я фиксирую свой взгляд на середине ее лба. — С повязкой. На спине. Мне кажется, там что-то не так.

— У тебя всегда были лучшие сексуальные разговоры, — говорю я, чувствуя облегчение от того, что снова могу пошутить. Это гораздо более безопасная почва.

— Ты весь день упрашивал меня дать тебе посмотреть. Хочешь получить свой шанс или нет?

— Боже, когда ты так говоришь... — бормочу я. — Куда ты дела бинты и прочее?

— В моем чемодане. С правой стороны. — Она указывает. — Я бы сама принесла, но учитывая, что это полотенце больше похоже на клочок банного коврика...

— Я принесу. — Подхожу к ее открытому чемодану и начинаю рыться в нем. Одним пальцем поднимаю очень большое и очень некрасивое нижнее белье. — Почему все твое нижнее белье бежевого цвета?

— Ну, Том, это может задеть твое самолюбие, но сотрясение мозга плюс автомобильная авария плюс бинты плюс бывший муж привели меня не в самое сексуальное состояние, когда я собирала вещи. А теперь, когда закончишь играть с моими трусиками, иди сюда.

— Господи. Не говори «трусики». И зачем ты взяла их столько? — бормочу я. В конце концов, я нахожу пакет с принадлежностями, зарытый под бежевым бельем.

Я прохожу в ванную, где она оставила дверь открытой, и вижу, что она склонилась к зеркалу, одной рукой придерживая полотенце, а другой копается в волосах.

— Кажется, шишка на голове растет.

— Может быть, потому что ты постоянно ее трогаешь, — говорю я, подходя и вываливая содержимое импровизированной аптечки на бежевую столешницу, которая, к счастью, хотя бы выглядит чистой. — Итак. Как мы это сделаем?

— Оу. — Она с ностальгией смотрит на меня в зеркало. — Ты задал тот же вопрос в нашу брачную ночь!

Я встречаю ее взгляд в отражении.

— Я помню это по-другому. Не так много разговоров.

Это заставляет ее замолчать.

На мгновение.

— Хочешь сверху или снизу? — спрашивает она.

Я моргаю.

— Прости?

— Рана находится прямо между лопатками. Я могу опустить полотенце и показать тебе переднюю часть, или поднять полотенце и показать заднюю.

Я потираю лоб.

— Ты всегда была такой?

— Обворожительной?

— Я собирался сказать «трудной», — отвечаю я.

— О. Да. Наверное. Так что выбираешь?

Я бросаю настороженный взгляд на ее едва прикрытую спину.

— Снизу. Наверное. На тебе... ну, знаешь...

Кэтрин вздергивает брови.

— Трусики? Да, хлопковые и удобные, так что твоя добродетель в безопасности.

— Перевод: «большие и бежевые»? — спрашиваю я. — И еще, есть ли какая-то причина, по которой ты не надела штаны, прежде чем позвать меня сюда?

— Конечно, есть причина. Я хотела соблазнить тебя. Разве это неочевидно? Я все это спланировала.

Не в силах больше терпеть, я, стиснув зубы, хватаю полотенце и дергаю его вверх. И издаю низкий свист.

— Горячо. Насколько они высокие? Это тебе бабушка завещала?

— Не торопись, почему бы и нет. Рассмотри все хорошенько. Конечно, если ты не справишься, могу поспорить Дина...

Я отрываю первую полоску пластыря.

— Ай!

— Мне жаль, — говорю я.

— Нет, не жаль, — ворчит Кэтрин.

На самом деле жаль, когда я вижу, с чем мы имеем дело.

— Кейтс. Это выглядит не очень хорошо.

— Ну, наверное, потому, что мне пришлось бежать через железнодорожную станцию, попасть в аварию на автобусе, пробираться сквозь снежную бурю...

Я осторожно снимаю остатки повязки и пластыря, обнажив всю рану. Я знал, что она приличного размера и требует наложения швов, но услышать описание доктора и увидеть...

Меня немного подташнивает.

«Реакция на кровь», — говорю я себе, а не потому, что помню совершенство этой спины — гладкая кожа, упругие мышцы и упрямство.

Кэтрин, в кои-то веки, хранит блаженное молчание, издавая лишь слабое шипение, когда я ватным тампоном наношу немного антибактериальной мази.

— Прости, — бормочу я, начиная очищать рану. — Больно?

— Очевидно, — говорит она усталым голосом.

Восемь ватных дисков спустя я отхожу назад, чтобы полюбоваться своей работой.

— Ладно, не думаю, что все так плохо, как мне показалось вначале. Рана все еще выглядит немного раздраженной, но швы в порядке, и нет никаких признаков инфекции, на которые медсестра сказала мне обратить внимание.

— Отлично. Рождественское чудо. — Она наклоняет голову вперед, так что длинные волосы закрывают ее лицо, не давая мне увидеть ее выражение.

— Ты в порядке? — мягко спрашиваю я, касаясь пальцем розовой и раздраженной части ее спины от медицинского пластыря.

Я сглатываю.

Я не должен быть здесь.

Делать это.

С ней.

Но сейчас я не хочу быть где-либо еще, делать что-либо еще, с кем-либо еще.

Медленно Кэтрин поднимает голову, ее темные глаза в зеркале широко раскрыты и смотрят вопросительно. Когда наши взгляды наконец встречаются, молчаливый обмен лишен едкости последних нескольких часов. И на какое-то мгновение все становится как в старые добрые времена.

Когда Кэтрин была моей женой, а также моим лучшим другом. Моим всем.

Мы оба отводим взгляд.

Кэтрин смотрит на часы и улыбается.

— Счастливого сочельника.

— Счастливого сочельника, — говорю я, доставая чистый ватный диск и начиная заново закрывать ее рану так, как показал доктор. — Ты ведь знаешь, что тебе придется держать рану подальше от струй душа? Иначе нам придется делать все заново.

Она делает бойкое салютующее движение в знак подтверждения моих приказов.

Я закатываю глаза, но никто из нас не двигается с места.

— Том?

— Да. — Мой голос хриплый.

Она сглатывает.

— Как думаешь, он позвонит?

Мне требуется секунда, чтобы понять, о чем она говорит, а когда понимание приходит, это тот самый метафорический холодный душ, который мне нужен.

— Гарри, — говорю я, и мой голос становится ровным, когда произношу имя ее босса. Я думаю о ней. О нас. А Кэтрин думает о партнерстве. Конечно, думает.

Она кивает, и моя вспышка негодования почти сразу утихает, когда я вижу, что ее глаза немного блестят.

— Эй. Кейтс. — Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до нее, но опускаю ее. — Что бы ни случилось, позвонит ли Гарри на это Рождество или на следующее. Он гордится тобой. Твой отец, я имею в виду.