Правительство Голландии наконец спохватилось. Почему-то правительства всегда спохватываются с большим опозданием. Все сделки с тюльпанами были исключены из юридического пространства — ни продавцы, ни покупатели тюльпанных луковиц больше не пользовались правом искать правосудие в конфликтных ситуациях. То есть прямого запрета торговать не последовало, но никто никому ничего не гарантировал.

Разорились тысячи мелких трейдеров. Страна на десятилетия погрузилась в депрессию.

Так что американцы здесь ни при чем. Финансовые кризисы изобрели голландцы, и они же несут за них ответственность перед историей. Именно они создали тип одуревшего от жадности оболтуса, уверенного, что можно жить в кредит и делать деньги из ничего. Но цветы выращивать не перестали. Именно Голландия и сегодня является крупнейшим в мире экспортером цветов, в том числе и тюльпанов.

На следующий день перед тем, как двинуться в Амстердам, пришлось покидать все наши вещи в машину — заказанные три дня в «Кампаниле» в Гауде истекли, — мы к вечеру должны были вселиться в аналогичный отель в Амерсфорте.

На этот раз я, во-первых, примерно знал, как найти в Амстердаме место для парковки, а во-вторых, у нас не было никаких дел — мы начали с Государственного музея. Я уже говорил, что описывать музеи — дело неблагодарное, поэтому ограничусь только впечатлением от «Ночного дозора».

Прежде всего, я никогда не представлял себе его размеров — нет привычки читать мелкий шрифт под репродукциями: «масло, холст…» и, как правило, размеры картины. Так вот, размер этой, пожалуй, самой знаменитой картины Рембрандта — 4,4 на 3,6 метра (это по справке, на самом деле она показалась мне еще больше).

Она висит в торце длинной галереи высоченных залов, так что видно ее уже метров за пятьдесят, и именно с этого расстояния поражает феноменальный стереоскопический эффект — что там говорилось когда-то о световой перспективе?.. Не знаю, всем ли известно, что на картине изображены вовсе никакие не дозорные, а подгулявший отряд амстердамских вольных стрелков, который за привычку бузить по ночам назвали «ночным дозором». Эта-то банда и заказала Рембрандту свой групповой портрет. Некий капитан Франц Баннинг Кок, стоящий в центре картины, оплатил львиную долю заказа, а остальные шестнадцать балбесов тоже внесли каждый свою долю — в зависимости от того, насколько почетное место на картине отвел им Рембрандт.

И вот, по мере приближения к картине, точно так же, как в реальности, из тени выступают все новые и новые фигуры — солдаты и зрители. В позах и движениях стрелков нет и намека на какой-то военный порядок — наоборот, все они со своими пиками и барабанами создают впечатление полного хаоса, уравновешиваемого лишь стабильной и твердой фигурой еще не окончательно охмелевшего капитана, стоящего в центре с простертой рукой, и его, по-видимому, заместителя, по левую руку от капитана, освещенного золотисто-лунным театральным светом. Вообще вся картина производит впечатление мастерски поставленной театральной мизансцены. И я так и не смог найти ответа на загадку — откуда взялась крошечная девочка в длинном тяжелом платье, которой тоже досталась хорошая порция света, золотой ангел, убегающий назад в противовес направленному вперед движению всей группы? Ей явно не по пути с этими пьяными обормотами. Кстати, историки живописи утверждают, что это на самом деле никакая не девочка, а мальчик в девчачьем платье, сын кого-то из стрелков… Ну, это для экспертов.

Забавная деталь — вольные стрелки, заказавшее Рембрандту картину, не указали точных ее размеров, поэтому, когда полотно было готово, выяснилось, что оно не проходит в дверь их клуба, где они собирались его повесить. И они поступили точно так же, как поступал один богатый коллекционер, если купленная им работа не влезала в намеченный простенок в квартире, — попросту обрезали ее по всем четырем краям. Маленькая, предусмотрительно сделанная другом Рембрандта копия оригинального полотна висит рядом — слева, оказывается, были еще три фигуры. Знатоки сокрушаются: дескать, нарушена композиционная целостность картины, но, как я уже говорил, это для экспертов… Мне гораздо интереснее, как Рембрандт потом разбирался с живыми оригиналами обрезанных стрелков.

Собрание в Государственном музее действительно потрясающее — все с детства знакомые имена: Вермеер, Рубенс, Хальс… Я обратил внимание, что все эти полотна, и в первую очередь Рембрандт, гораздо светлее, чем мы видели на репродукциях, — оказывается, лет двадцать назад была предпринята массивная реставрационная кампания по отмыванию картин от многовековой копоти…

А потом, наскоро перекусив пресной, заметно приспособленной к голландскому вкусу шаурмой в турецкой кофейне, мы пошли бродить по городу.

Амстердам, входящий в тройку богатейших городов мира, с его узкими, в три окна, средневековыми домами, каналами, велосипедистами, неприкаянными автомобилями, магазинами бриллиантов, где служат почему-то только ортодоксальные евреи с бородами и в кипах, напоминает огромный ребус — какой-то должен же быть в этом высший смысл! Впечатление хаоса усиливается тем, что весь город почему-то перекопан, и идти все время приходится по каким-то узким, обозначенным флажками тропинкам, спотыкаясь о вывороченные камни и увязая в песке. Как ни странно, но это не раздражает, наоборот, странным образом укладывается в ощущение ребуса, который вот-вот разгадаешь, но это «вот-вот» так никогда и не приходит. Население тоже не особенно огорчается по поводу изуродованных тротуаров и мостовых, скорее вся эта толкотня и спотыкания служат ему развлечением.

На всех старых домах — как уже сказано, очень узких, так что можно себе представить, какие там лестницы! — под крышей торчат специальные балки с блоками, предназначенные для подъема мебели — о том, чтобы пронести по лестнице хотя бы ночную тумбочку, и речи быть не может.

Еще одна деталь ребуса — городские сумасшедшие. Их почему-то много. Один из них долго шел перед нами со спущенными штанами и с посиневшей от холода голой задницей, произнося какие-то бессмысленные слова. Он был не пьян. Может быть, наркотики? Нет, скорее всего, сумасшедший.

Вдруг Альберт, загадочно подмигнув, указал на маленькую калитку. Мы вошли и из оглушительной городской суеты цопали на остров тишины. Это оказался целый квартал, сохраненный и отреставрированный точно в том виде, в каком он был в семнадцатом веке. Машины сюда не заезжают, людей мало, вход свободный. Даже воздух кажется чище. Мы постояли немного, пытаясь представить себе горожан и горожанок в деревянных башмаках, ремесленников, растирающих краски для Рембрандта ван Рейна, или даже всю компанию ночного дозора.

Я все время поражался феноменальной памяти и знаниям Альберта. Все время было такое ощущение, что он знает в Голландии не только каждый город, но и каждый сарай. Еще когда мы готовились к поездке, он постоянно рисовал цветными карандашами подробнейшие карты Голландии — не хотел допустить ни малейшей неточности. Кто теперь рисует карты?

Мы шли по главной улице Амстердама под названием Рокин — широкая, парадная, но тоже порядком перекопанная. Через каждые пять шагов попадались магазины со скромным названием — «Diamants», примерно так же часто, как в Цюрихе «Часы». Обработка, гранение и продажа алмазов — традиционный еврейский бизнес с тех пор, как в конце шестнадцатого века в Голландию прибыли изгнанные из Антверпена евреи. Открытие алмазных месторождений в Южной Африке ничего не изменило. Причем заняты этим делом (еще кусочек ребуса) почему-то именно, как я уже говорил, ортодоксальные евреи.

Постояв у величественного королевского дворца, мы свернули на улицу, ведущую в знаменитый квартал красных фонарей. Как же, быть в Амстердаме и не посмотреть на эту его всемирно известную достопримечательность?! Правда, время было дневное, и Альберт предупредил, что днем веселые кварталы выглядят точно так же, как и любые другие. Но тут мы увидели магазин с гораздо более привлекательным, чем «Diamants», названием — «Сыры»! Я еще в Стокгольме рассказывал Альберту о своей детской мечте — когда-нибудь отведать лимбургского сыра.