Подумав, что не дождусь окончания веселья, я слез с подоконника и прошёл вперёд. Так как гогот продолжал нарастать, я не придумал ничего лучше, чем исполнить акробатический номер: двойное сальто назад, а после кувырок и прыжок через светильники, полные свеч. Сорвав несколько свечей, я бросил их к ногам хохочущих вельмож.

Пламя занялось сразу же, но не успело распространиться, так как его накрыла мантия, снятая мною с особо весёлого вельможи, — того самого старикана, что командовал парадом в самом начале.

Вельможа недолго верещал по поводу своей драгоценной мантии, тлеющей у ног казначея. С воткнутым в рот апельсином трудно верещать.

— Чем ещё ты удивишь меня, чужеземец? — в образовавшейся гробовой тишине спросил казначей, окидывая меня недвусмысленным взглядом.

— Не тебя, а себя, — поправил его я. — Тем, что оставлю тебе жизнь. Если скажешь, как пройти к королю.

Казначей метнул взгляд в сторону седовласого, после чего расплылся в улыбке.

— Хорошо, чужестранец. Но только с одним условием.

— Каким?

— Я велю страже не убивать тебя, если ты скажешь мне такие слова любви, что всё моё искушённое тело застонет от желания обладать тобой. Всего несколько слов. У тебя одна минута.

Мои брови недоумённо взлетели вверх, да тут в зал ворвались стражники.

«Примитивный мир, а вот оружие у них не из этого мира», — расстроенно отметил я, когда прицелы явно волнового оружия взяли меня на мушку. Сначала хотелось надерзить, сообщив, что я «старый солдат и не знаю слов любви...», но я быстро передумал, проследив за тем, как керамическая ваза, стоявшая на полу возле входа, в два счёта растеклась лужицей при демонстрации оружейной мощности.

— У вас судят без суда?

— Почему же? — взяв пирожное и томно отправив его себе в рот, возразил казначей. — У нас судят по суду, а вот казнят без него. Суд ещё нужно заслужить. Я жду.

Почему-то в такой ситуации на ум приходит только глупость: броситься на одного, завалить другого, выбить оружие у третьего и начать отстреливаться, постепенно пробираясь к выходу... взять заложников... потребовать транспорт... обманный маневр... уйти другим путём. Бежать как волк, подгоняемый сворой псов.

«Да пёс с ним! — взбунтовался внутренний страж по имени «Чувство самосохранения». — Тебе что, жалко ему пару слов сказать? Так хоть шанс появится. Может, ещё с королём получится поговорить и объяснить наконец, кто кому здесь должен в любви признаваться и в ногах ползать. Меня посадят под замок, осудят, и я попрошу о последнем желании. Должна же у них соблюдаться кощеевская традиция на последнее желание!»

Не знаю почему, но опять в голову полезли глупости. Про Акаду.

«Да при чём здесь эта полукровка?! — вновь возопило Чувство самосохранения. — Сейчас не о девчонке думать надо, а искать подходящие слова, чтобы выиграть время, иначе ты быстро превратишься в такую же лужу, как та ваза!»

И тут я, глядя на казначея, но сквозь него — куда-то в глубины собственной души, сам того не желая, зачитал строки из старинной поэмы.

Наверное, единственной поэмы из всех известных мне, которая нравилась столь сильно, что сердце сжималось, обливаясь кровавыми слезами.

Ирония, но люди думают, будто её написал человек, а не нефилим. Как бы то ни было, но почему-то именно эти строки из поэмы «Облако-вестник» Калидасы всплыли в моей голове — про взгляд, что подобен лани, про щеки в зареве огня и про то, что нет конца моим слезам, ведь нам не суждено быть вместе, и лишь во сне я встречаю твоё подобие.

Не помню, как всё произошло. Мои глаза заволокло туманом. В памяти остались лишь искажённое ненавистью лицо казначея да расширенные щёлки седовласого.

Волновое оружие по-разному влияет на людей и нефилимов, но в одном можно не сомневаться: всем от него становится, мягко говоря, не по себе. Я рухнул на пол, полностью отключившись.

Очнулся уже в тюремной «камере», если её так можно назвать. Здесь было настолько сыро, что зловоние даже как-то разбавлялось запахом плесени.

В крохотную щёлку где-то под самым потолком сочился неяркий свет, и я сделал вывод, что, должно быть, уже наступило утро следующего дня. Напротив моей камеры, а так же слева и справа, располагались и другие — узники сидели в похожих клетках, но с одним отличием: у меня имелась двойная решётка и тридцать три замка на дверцах.

Надо было разработать план побега, план битвы, чёрт возьми; дерзкого нарушения всех традиций по отсидке в тюрьме, но все мои мысли опять уплыли в единственном направлении — к девушке, которую я оставил посреди поля в ветхом домике... Отчаяние беспощадно топило меня в пучине раскаяния.

«Какой идиот! — кричало мне Сердце. — Ты же просто бросил её на произвол судьбы! Надо было подождать, надо было повременить, успокоить её, помочь ей поверить! А ты повёл себя как последний эгоист!»

«А что, собственно, она тебе так далась? — спорил с Сердцем Рассудок. — Ты полагаешь, что это любовь? Не смеши меня! Ты же прекрасно знаешь, как устроено тело. Там нет никакой любви, там всё что угодно, но нет никакой любви! Она просто пару раз приснилась. Ну, эротические сновидения все видят, и наш Риши — не исключение из правил».

«А как же чувства нежности, привязанности, долга, чести и дружбы? — не унималось Сердце. — Если они существуют, значит, должно быть и нечто, вмещающее их внутри себя. Что может быть ещё более всеобъемлющим, нежели Любовь?»

«Пф-ф! — фыркали хором жители моего мозга. — Ты ещё скажи, что веришь в такую любовь, которая с первого взгляда!»

«А разве бывает другая?» — мечтательно задумалось Сердце.

«Конечно! — безапелляционно заявили солдафоны в мозгу. — Она может возникнуть позднее, переродиться из уважения, из страсти, из...»

«Ага! — возликовало Сердце. — Значит, вы признаёте, что любовь всё-таки существует! Вот вы и попались, лживые недоумки! Хитрожопые мозгоправы! Сидите и помалкивайте!»

Те ненадолго заткнулись — ушли на военный совет. Как-никак назревал самый опасный бунт из всех возможных, и носитель — то бишь я — мог в любую минуту превратиться в неуправляемую машину.

Воспользовавшись нестабильной обстановкой, Сердце поспешно собрало свою скромную рать и отправило её в военный поход на кровяные тельца. Те, мгновенно переместившись, заняли стратегические позиции в моём организме, и каждый из камикадзе одновременно нажал на свою большую красную кнопку!

«Ура!!! Свобода!!!» — послышалось внутри меня, когда бунт в мгновение ока перерос в кровавую революцию: я спрыгнул со своего грязного лежака-тюфяка и, совершенно не задумываясь о последствиях, выдал распевку:

— Утре мифа Соласа-а-а... — А дальше меня было не остановить.

Уж не знаю, что со мной произошло, но в течение последующих двух часов я, на потеху всем угрюмым узникам, достойно исполнял песни из репертуара Элвиса Пресли. Разумеется, вкупе с отвязными и возмутительно разнузданными танцами под аккомпанемент стучащих в такт жестяных кружек и одобрительных хлопков товарищей по несчастью. После «Тюремного рока», когда мой голос уже заметно охрип, я на надрыве выдал Trying To Get To You, затем One night with you и вдруг... заметил седовласого.

Оказывается, он сидел на ступеньках у входа в этот каменный чулан и с прежним хитрым прищуром наблюдал за моими головокружительными голосовыми кульбитами и всевозможными па.

Последние слова песни я проглотил. Наступила резко контрастирующая с моими воплями тишина.

Седовласый поднялся и нарочито медленно подошёл к моей клетке. Пододвинув себе стул, он уселся с внешней стороны.

— Эта твоя последняя песня пришлась особенно к месту и ко времени, — язвительно заметил он. — Откуда ты знаешь столько песен?

— В чём меня обвиняют? — вопросом на вопрос ответил я, прислонившись плечом к прутьям клетки.

— В декларации любовной лирики. А теперь ещё и в музыкальном жанре.

— Что? — усмехнулся я. — Ваш казначей сам попросил...

— Во-первых, он попросил признаться в любви ему, а во-вторых, ты допустил ещё одну ошибку: ты заставил слушать других людей о возвышенной любви. Это прямое нарушение нашего законодательства.