– Вы что продаете, дуреха, – заорал он, – вы что из нас идиотов делаете? Это же «Расцвет» недельной давности.

Госпожа Моосгабр попятилась, не в силах произнести ни слова.

– Мадам, бегите. – прошипел кто-то, – Бога ради, бегите, не то вас побьют.

– Мадам, быстро, быстро отсюда, – прошипел кто-то другой, – бегите отсюда, не то вас измолотят.

– Мошенница, – крикнул кто-то третий, – воровка!

А потом в толпе кто-то заорал:

– Где тут камень?

Но госпожа Моосгабр ничего уже не слыхала. Она лишь чувствовала, как чьи-то руки вытягивают ее из людского кольца, смыкавшегося вокруг нее все плотнее, увидела поднятые кулаки, а за толпой голов какие-то лица, которые ужасающе смеялись, ей казалось, будто это были те, что прятались в каком-то ближнем проходе и, может, откуда-то знают ее… а потом она уже и не понимала, что с ней происходит. Кто-то бросил ей на голову пачку газет, которая лежала у нее за спиной, но слегка промахнулся. Она уже мчалась прочь с теми несколькими экземплярами, которые остались в руке, мчалась к перекрестку, а кто-то вслед кричал: «Быстрее, быстрее бегите!», а кто-то другой вопил: «Патруль, патруль!», а еще кто-то: «Отдайте деньги, что вы выманили у нас, бросьте их на землю…» Но она уже мчалась через перекресток по белым полосам на асфальте, мчалась на красный свет наперерез потоку машин, мчалась мимо торгового дома «Подсолнечник», и ее туфли без каблуков сваливались с ног, и длинная черная юбка путалась под ногами, и путалось под ногами еще что-то, о чем она не имела понятия, она увидела полицейского в черной, окованной серебром каске и с бахромой на плечах, она бежала, бежала и вдруг…

Вдруг, когда силы ее были на исходе, в ней все утихло. Это было в минуту, когда она вбежала в первую из трех убогих улиц близ своего дома и когда уже действительно не могла бежать дальше. Когда кровь в голове и груди стучала так отчаянно, что, казалось, этим стуком повергнет ее наземь. Она даже не понимала, почему так внезапно позади нее все смолкло, пожалуй, это было какое-то чудо дивное, или, может, это произошло потому, что большой перекресток она пробежала на красный свет и поток машин преградил преследователям дорогу. Бог весть. Но действительно, когда она остановилась в первой из трех убогих улиц, потная, изможденная, со стучавшей в голове и груди кровью, за ней не было ни одной живой души. Она увидела, что навстречу идут какие-то совсем безучастные к ней люди, которые даже не знали, не предполагали, что случилось, они шли откуда-то с противоположной стороны, а за ними – чуть дальше – другие: в перепачканных известкой блузах, они свистели и визжали, это были, наверное, каменщики, что возвращались с работы… Госпожа Моосгабр вскоре снова продолжила путь и в конце концов добежала до дома. Она вбежала в проезд, обежала кирпичи, тачку и бочку с известкой, открыла дверь и прошмыгнула в квартиру. В кухне она опустилась на диван, словно старое высохшее подрубленное дерево. И разве что смогла еще разжать руку, из которой на пол к ее ногам выпало несколько номеров «Расцвета». Там же на полу лежал и конец толстой веревки, ее другой конец был в кармане.

Никто не знает, что произошло потом в квартире госпожи Моосгабр. А установить, что происходило в ее голове, и вовсе невозможно. Может, она смотрела на какие-то номера «Расцвета» у своих ног, а в голове проносились выкрикиваемые на углу названия, может, она смотрела на толстую веревку, лежавшую у ног, а в голове проносились образы, которые нельзя описать. Возможно, по временам она смотрела на буфет и видела то, что там стояло, – пакет с порошком, белым, как сахар, пакет с мышиным ядом «Марокан»… Никто не знает, что в эти минуты происходило в квартире госпожи Моосгабр, как не знает и того, что происходило в ее голове. Точно лишь одно: когда часы у печи пробили три, госпожа Моосгабр очнулась.

Госпожа Моосгабр внезапно встала с дивана и бросилась в комнату. Подошла к столику. Открыла его, вынула несколько тряпок, старую печатку, старую обтертую сумку, в которой было два гроша, пятак и двадцать геллеров… потом еще пошарила рукой. Вытащила страшенный чепец с бантом и очки, оставшиеся после покойного мужа, возчика на пивоварне. Потом пошарила снова и вынула коробочку. В ней были красные, зеленые и желтые бусы из бамбука, подвески на проволоках и пакетик с перчатками. И наконец вынула пудру, помаду и карандаш для бровей. А потом все пошло, должно быть, в довольно быстром темпе. Госпожа Моосгабр посмотрела на себя в зеркало, возможно, на миг у нее сжалось сердце. Возможно, она удивилась, что на ней нет шляпы с длинными дрожащими перьями, а всего лишь чепец с бантом, что на носу очки и что она выглядит не как артистка или жена камердинера, а, скорей всего, как богатая вдова из общества «Спасение» или из баптистской общины. А может, она вообще не смотрела на себя в зеркало или посмотрела на себя мельком, как человек, которому некогда, а может, так и не посмотревшись в зеркало, вернулась в кухню. Она пошарила по буфету, где стоял пакетик с порошковым сахаром-ядом «Марокан», возможно, взяла пакет, возможно, лишь отодвинула его или придвинула – этого никто не знает.

Но одно точно: она схватила черную сумку – не ту, с которой ходила на кладбище, а другую, поменьше, – нащупала в юбке горсть четвертаков, вырученных за продажу газет, и какую-то карточку… и вышла из квартиры. Она никого не встретила ни в проезде, ни перед домом, как не встретила никого и в трех убогих улочках. Было четыре часа дня.

В страшенном чепце с бантом, завязанным на шее, в больших круглых очках в черной оправе, с накрашенными и напудренными щеками, с накрашенными губами и бровями, с ниткой цветных бамбуковых бус, с подвесками на проволоках и в белых перчатках с кружевом… в своей длинной черной юбке, но не в той блестящей, праздничной, а в старой, в блузке и туфлях без каблуков… она оказалась на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник». Перебежав перекресток по белым полосам на асфальте, подошла к углу главного проспекта, посреди которого была редакция «Расцвета», а в дальнем конце проглядывалась площадь Альбина Раппельшлунда… К тому углу, где еще совсем недавно она выкрикивала злополучные газетные заголовки и где сейчас от всего этого ужаса и разбросанных газет не осталось и следа – то ли растащили их на растопку, то ли их убрал подметальщик. Но недалеко от угла стояли люди – мужчины, женщины и школьники – и о чем-то разговаривали. Госпожа Моостабр прошла быстро, ей показалось, что они говорят о каком-то близком празднике… нет, она не вслушивалась. Она поправила очки и устремилась к киоскам из стекла и пластика, где несколько человек ели и пили, а потом заспешила по большой улице, которая тоже сюда выходила. По ней она шла и шла, пока наконец не свернула за угол и не оказалась перед приютом святого Иосифа.

Приют святого Иосифа располагался в спокойной боковой улочке в старом, но заботливо ухоженном доме. В нише фасада, на высоте второго этажа, стояла статуя радетеля Господня в коричневой францисканской рясе. На первом этаже в окнах были решетки, но не из-за воспитанников, обретавшихся в приюте, а из-за воров вне его стен. В приюте два раза в неделю епископский совет оказывал помощь бедным детям.

На противоположном тротуаре этой спокойной боковой улочки был ряд деревьев, и эти деревья на противоположном тротуаре, в отличие от некоторых в парке или на кладбище, заметно пожелтели. Хотя и было по-прежнему тепло, приятно, но уже перевалило на вторую половину сентября, и эти деревья, наверное, были из тех, что увядают раньше. Там-сям с них опадала листва, один такой лист упал и на лошадь, запряженную в телегу и стоявшую там под деревьями, вероятно, в ожидании возчика. На этой стороне улицы, но не прямо против приюта, а на углу, была скобяная лавка, над ней – часы.

Госпожа Наталия Моосгабр в длинной темной юбке, кофте и туфлях без каблуков… в чепце с бантом, завязанным на шее, в больших круглых очках в черной оправе, с красно-белыми напудренными щеками, накрашенными губами и бровями, с ниткой разноцветных бус, с подвесками в ушах и с небольшой черной сумкой, зажатой в белой перчатке ходила по тротуару взад и вперед, от лошади с телегой – к углу со скобяной лавкой, и снова назад. Ходила уже довольно долго, время от времени дерево и на нее роняло листья, но этого она не замечала. Она не спускала глаз с приюта. Когда кто-то выходил оттуда, она ускоряла шаг, но тотчас снова его замедляла – люди были незнакомыми. Не обращала она особого внимания и на тех, кто проходил по тротуару под деревьями, она знала, что на нее смотрят, и знала почему. Сегодня она выглядела не как артистка и, пожалуй, не как жена камердинера или полковника, а, скорее, как богатая вдова из общества «Спасение» или из баптистской общины… Она не спускала глаз с приюта. Когда стрелки на часах над скобяной лавкой стали приближаться к пяти, она остановилась у телеги и, не спуская глаз с приюта, покосилась на лошадь. В потертом хомуте и с торбой овса на шее, лошадь, понурив голову, спокойно глядела на мостовую. На облучке лежал кнут с зелеными и красными узелками. Когда часы над скобяной лавкой показывали уже без пяти пять, на тротуаре возле лошади, за спиной госпожи Моосгабр, раздались шаги. Госпожа Моосгабр оглянулась и увидела, что к телеге подходит пожилой дюжий мужик в зеленой рубахе и высоких резиновых сапогах. Он поглядел сперва на лошадь, потом на нее, госпожу Моосгабр, и тут же замер с открытым ртом.