– Отлично, – снова сказали полицейские, и тот, который писал рапорт, наконец дописал его, положил в конверт, заклеил и потом зажигалкой растопил кусочек свечи и накапал на конверт немного воска. Потом погасил свечу, взял печатку и вдавил ее в желтый воск.

– Порядок, – сказал он и посмотрел на печать, – вы нам, госпожа Моосгабр, чрезвычайно помогли. Вы сэкономили нам время, мы все сделали здесь, и нам не придется заниматься этим дома.

– Вы сэкономили нам время, – кивнул второй полицейский, – благодарствуем, вот ваша свеча и печатка.

И оба полицейских тут уж действительно встали со стульев, надели шляпы, лежавшие все это время на столе, и сказали:

– Мадам, не сердитесь, что мы побеспокоили вас. Мы лишь выполняли свои обязанности. А этот хлам из проезда можно было бы убрать наконец, и прежде всего бочку с известкой, не правда ли?

Тридцатого октября после обеда привратница постучала в дверь госпожи Моосгабр, и госпожа Моосгабр у печи по голосу сразу узнала ее. На дворе было холодно, сыро, но привратница опять была в короткой ситцевой юбке и с оголенной шеей, – естественно, она находилась в доме, под крышей. Привратница вошла в кухню госпожи Моосгабр, вдохнула воздух и села на диван.

– Как тут у вас пахнет, – вдохнула она и села, – и до чего здесь приятно, тепло. – И она окинула взглядом плиту, буфет, стол и, даже не засмеявшись по обыкновению, сказала: – И чего у вас тут только нет, госпожа Моосгабр. Миндаль, изюм, творог. Ваниль, масло, яйца. Мука, молоко, мешалка. Совсем как в пекарне, когда собираются печь булки.

– Булки, – улыбнулась госпожа Моосгабр и вытерла руки о фартук, – с булками сегодня ничего не получится. Я кладу ваниль, миндаль, изюм. И еще творог и много сахару. Сахар у меня здесь, – госпожа Моосгабр как-то задумчиво указала на стол, на белый кулек, – жаль, что не смогу сегодня вас угостить, кончу лишь поздно вечером. – И она подошла к плите и сказала: – Однажды… вы же знаете… такие пирожки я пекла целый день.

После минутной тишины привратница, сидя на диване, сказала:

– Госпожа Моосгабр, возможно, придут и Штайнхёгеры, и госпожа Фабер. Они без конца меня спрашивают, что вы делаете, они вас почему-то почти не видят.

– Не видят, – кивнула госпожа Моосгабр у плиты и стала размешивать в миске творог с молоком, – не видят. Когда выхожу из дому, я их не встречаю. Не встретила я их ни разу, даже когда выходила в ваших нарядах.

– В них они бы вас все равно не узнали, – тут привратница впервые засмеялась и схватилась за шею, – они бы подумали, что у вас была гостья. Что это какая-то артистка или жена министра. Знаете, госпожа Моосгабр, – привратница схватилась за шею, – я все время думаю об этой вилле и о том, как вы будете караулить мальчика. Хрустальные люстры, ковры, фонтан, все совершенно так, как я вам говорила.

– Совершенно так, – кивнула госпожа Моосгабр как-то задумчиво, размешивая у плиты творог с молоком, – картины в золотых рамах, как в галерее, мраморная лестница, как в костеле, статуи с лампами, как в присутствии, только с красным светом. Сидела я в парчовом кресле… – госпожа Моосгабр обтерла руки о фартук, нагнулась и подложила дров, – в парчовом кресле, но сквозь матовые двери я плохо разглядела столовую.

– Завтра разглядите ее как следует, – кивнула привратница, – ужин будет там подаваться. Не станет же экономка устраивать ужин в кухне, когда вы приходите к ним на виллу служить, да еще в государственный праздник. А знаете, что не укладывается у меня в голове? – И когда госпожа Моосгабр покачала головой, привратница сказала: – Фонтан. Стоит он, значит, посреди залы, брызжет водой, а ковер не забрызгивает?

– Не забрызгивает, – кивнула госпожа Моосгабр у плиты, размешивая творог с молоком, затем вбила туда и яйцо, – вода льется обратно в бассейн. Как в парке у скульптуры, но не из клюва птицы, а из такого расщепленного стебля. Так же, как в парке у скульптуры, только все гораздо меньше.

– А этот… Оберон… – засмеялась привратница, – он кидает туда черных рыб, чтобы напугать экономку, и запирает ее в погребе, когда она за чем-нибудь идет туда, вот ужас-то.

– Ужас, – кивнула госпожа Моосгабр и, подойдя к столу с миской творога, взяла кулек с сахаром и кинула горсть в миску, – вода уже кипит, угощу вас чаем. Вы говорите, что ужин будет в столовой. Я умею накрывать стол… и завтра там сама накрою. Скажу экономке и мальчику, что стол накрою сама. Когда я была экономкой в семье на «Стадионе», я ходила косить траву, кормила коз, носила ушаты, стол я там не накрывала. А сейчас у господина оптовика буду приглядывать за мальчиком и накрою там праздничный стол.

– Накроете, – кивнула привратница, – вознаградите себя. Когда вы были экономкой, вы не делали этого, не делали и когда выходила замуж Набуле, там все это шло в счет свадьбы. А вот завтра у оптовика в государственный праздник вы накроете стол. Но, госпожа Моосгабр, – сказала привратница, – когда пойдете, непременно наденьте шубу с гривой. Вы должны снова ее надеть потому, что приступаете к работе на вилле, причем в день государственного праздника. И еще потому, что ее на вас не видела ни экономка, ни этот… как его зовут, – привратница засмеялась, – Оберон? Что, если, к примеру, вдовец рассказал экономке про вашу шубу, а экономка на вас ее не увидит? Она еще может подумать, что вы Бог знает куда ее дели. А она у вас в комнате… правда же…

В эту минуту кто-то постучал в наружную дверь, и госпожа Моосгабр подняла голову. Но она была удивительно спокойна.

– Это не кто иной, как Штайнхёгеры, – сказала привратница, – продолжайте печь, я открою сама. – И привратница в короткой ситцевой юбке и с оголенной шеей встала и пошла открывать. Вскоре в кухне появились госпожа Фабер и Штайнхёгеры.

– Не помешаем? – очень беспокойно и удрученно спросил господин Штайнхёгер и посмотрел на стол. – Госпожа Моосгабр печет.

– Не помешаете, – сказала госпожа Моосгабр, – садитесь. Жаль, что пирожки будут лишь поздно вечером, не смогу вас угостить. Но выпейте хотя бы чаю.

Штайнхёгеры, очень беспокойные и удрученные, сели на диван, к ним подсела привратница, а госпожа Фабер села на стул к столу. Она была прямая и холодная, смотрела перед собой и молчала.

– Что-нибудь происходит? – спросила привратница.

– Нет, не происходит, – беспокойно и удрученно, сказал господин Штайнхёгер – но на улице тревожно. Пожалуй, все же что-то происходит. На площади Анны-Марии Блаженной у кладбища и на площади Раппельшлунда целые толпы, мы как раз оттуда идем.

– Пожалуй, все же что-то происходит, – сказала и госпожа Штайнхёгер испуганно, – и на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник» тоже толпы, но они уже расходятся. Чего только нет тут у вас, госпожа Моосгабр, – госпожа Штайнхёгер беспокойно посмотрела на стол и буфет, – у вас тут ваниль, масло, миндаль, изюм, яйца…

– А в этом пакете сахар, – сказала привратница. – Но почему демонстрации?

– Это не демонстрации, – покачал головой господин Штайнхёгер, – это просто такое людское скопище, и полиция его не разгоняет.

– Полиции на улицах вовсе нет, – сказала госпожа Штайнхёгер испуганно, – ни одной униформы нигде не видать. Если, госпожа Моосгабр, вы печете пирожки, значит, в этом году вы поставите за окно разные вещи и, наверное, окуривать будете.

– Она будет окуривать, – сказала привратница быстро, – но не здесь. Госпожа Моосгабр, видите ли, идет завтра на виллу вдовца и эти пирожки возьмет с собой. Там она будет и разные вещи за окно выставлять, и окуривать.

– Это сделают экономка и мальчик, – сказала госпожа Моосгабр задумчиво и подошла к буфету за чашками, – по крайней мере, мальчик до ужина не убежит из дому.

– Госпожа Моосгабр завтра на вилле вдовца начинает присматривать за мальчиком, – сказала привратница на диване, – будет сторожить его три раза в неделю по полдня. Завтра как раз государственный праздник вдовствующей княгини правительницы, так что там устроят торжественный ужин… Вдовец уже улетел? – спросила она.