Неожиданно воздух стал плотным, осязаемо вязким и густым, как вода в омуте. Шепот листвы стал отчетливым, серебристым и трескучим. Свет фонарей вспыхнул ярче, тени налились чернотой, четче обрисовались контуры крон.

Алексей замер на месте, оглушенный своими ощущениями. Все чувства обострились до болезненного предела. Он слышал, как попискивает трава, вытягивая острые влажные стрелы из земли. Слышал копошение маленьких зверьков в траве. Их частое дыхание и мельтешащую дробь крохотных сердец. Слышал, как птицы встряхиваются во сне. Скребут перепончатыми лапками по веткам. Какофония звуков болезни вырвалась из больничных корпусов, налетела, закружила степным бураном, забилась в уши, рот, нос, просочилась в нутро, бредовым многоголосием завыла в голове. Он ясно слышал каждый скрип, скрежет, стон, чавканье, всхлип, сдавленный выдох, мольбу, вскрик, шарканье ног и сучение рук по жесткой больничной простыне… Все. Порознь и одновременно.

Миллиарды запахов опутали невидимой паутиной. Он узнавал их, но не мог вспомнить названий. Несколько явных, опознанных первыми, быстро сменились незнакомыми или давно забытыми. Он пил их носом, тянул, смакуя, как странное старинное вино, с невероятно богатым букетом, состав которого, сколько ни пробуй, останется тайной. И от этого голова шла кругом.

В какой-то миг он ощутил, что весь мир, все его краски и богатства, с миллиардами его обитателей, их снами и надеждами, болью и смертью, любовью и отчаянием, принадлежат ему, существуют, живут и вращаются вокруг одной оси, которая он сам.

Он — разбросавший руки крестом на перекрестке темных аллей. Он — один, навсегда и необратимо один. Один на всей земле, и нет никого между ним и небом. Он, т олько он один есть — альфа и омега, центр и ось, путь и цель, начало и конец. Он — есть. И он есть — все.

…Олег Иванович чертит по оконному стеклу змеевидные знаки.

— Наш новый знакомый не решается уйти? — спрашивает голос из глубины комнаты.

Олег Иванович качает головой. Отвечает, не обернувшись:

— Он слушает Бездну.

— О, так вы — поэт!

Олег Иванович одергивает руку от стекла, сует ее в карман халата.

— Могу выразиться прозаично: наблюдаю за последствиями назальной инъекции семакса,[10] — помолчав, он продолжает напрочь лишенным эмоций голосом:

— В обычном случае семакс вызывает обострение внимания. Как выражаются пациенты, хмарь из головы выходит. Что творится в его голове, судить не берусь. Ибо — страшно. Примерить на себя страшно. Нельзя примерять на себя чужое безумие.

— Некоторые врачи прививали себе болезнь, чтобы изучить ее течение. У вас не возникало желания привить себе «Ругнарек»? — подначивает голос.

— Я не самоубийца. К тому же такой способ исследований давно вышел из моды. Вы слышали про врача, привившего себе СПИД? И я — нет.

Из глубины комнаты доносится глухой смех. Резко обрывается.

— Научившись у вас азам психоанализа, Олег Иванович, я не могу не заметить, что оговорка про СПИД не случайна. Я прав?

Олег Иванович резко разворачивается.

— Да! Ваша игра стала заразной, вот, что я хотел сказать.

— Уточните, пожалуйста.

Олег Иванович заводит руки за спину, опирается на подоконник. До хруста выворачивает плечи, напрягая все мышцы пресса и груди. Сбросив напряжение, мотает из стороны в сторону головой.

— Надо сделать массаж, — бормочет он. — Застоялся как конь.

— Так в чем наша очередная проблема? — напоминает ему голос.

Олег Иванович замирает.

— «Ругнарек» теперь способен внедряться в сознание без технических средств. Фактически, теперь это обычный вирус. Как эбола, СПИД, чума. И с этой проблемой, боюсь, нам не совладать. — Олег Иванович через плечо указывает на окно. — Там стоит первый больной «чумы ХХI века». Остановите его, пока не поздно.

— Отбросим эмоции, оставив яркие клише журналистам. На чем основаны ваши выводы?

— До столкновения с этим мальчиком… Как его?

— Сетевой «ник» — Вуду, — подсказывает голос. — Боец шестого уровня. Двенадцать успешных ликвидаций.

— Мне не важно, сколько он убил, главное — шестой уровень, — отмахивается Олег Иванович. — Шестой! И полная амнезия в финале. Нейронные связи напрочь разрушены. Словно кто-то размагнитил дискету. — Он переводит дыхание. — Так вот, Алексей Колесников до случайного контакта с ним был полностью стерилен. Ручаюсь, никаких следов, ни единого фрагмента «Ругнарека» в его мозгу до этого не было. А сразу же после контакта развилась картина первичного инфицирования.

— Предпочитаю термин «инсталляция программы», — вставляет голос.

— Как вам угодно, — кивает Олег Иванович. — Но за несколько часов при ярковыраженных симптомах первого уровня произошло то, чего никто и никогда не предполагал. Последняя томограмма показала четвертый уровень! А начали обследование мы еле-еле со второй. Практически на наших глазах прошел процесс, на который, как мы считали, уходят годы. И динамика перестройки нейронных связей неуклонно возрастает. Она идет по экспоненте, характерной для развития вирусной инфекции. Вот что страшно!

Олег Иванович отворачивается к окну. Говорит в стекло:

— Я не знаю, кто там сейчас стоит. Боюсь, он сам уже не знает.

Все кончилось. Мир отхлынул, оставив после себя загаженный парк, иссеченный просеками аллей, больничные корпуса, цвета тающего рафинадного кубика, муть фонарей и равнодушие лилового неба.

Он, опустошенный, раздавленный, с содранной кожей и раздробленными костями, стоял, безвольно уронив руки, вперив взгляд в серый растрескавшийся асфальт, на который ему суждено через мгновение рухнуть, чтобы уже никогда больше не встать. Потому что незачем рвать жилы, отжимая от груди тяжесть земли, если тебе по ней некуда идти. Так и лежи, давясь болью, пока не хрустнет пружинка в груди, и лишь за миг до конца ты обретешь блаженный покой.

Алексей едва доплелся до скамейки. Рухнул на нее, больно ударившись лопатками о жерди спинки. Голова кружилась, будто только что спрыгнул с карусели. До ворот больницы оставалось каких-то сто метров, но не было сил даже на пару шагов.

«Торкнуло не слабо, — подумал он. — Все-таки, суки, вкололи какую-то гадость».

Он вспомнил название лекарства, больше подходящее для элитной водки, — «жидкое серебро». Сейчас было такое ощущение, что это самое серебро давно перегорело, и по венам сочится черная вязкая жижа.

«Ладно врать, рылом в асфальт ты зарылся без посторонней помощи. Пусть солнышко темечко напекло. Но не кололи же! Это потом было, потом», — прошептал внутри мерзкий голосок.

Перед глазами вдруг отчетливо всплыло перекошенное, мертвенно-бледное лицо наркоши, рот разорван криком, а в глазах безумие и кровь.

«А вот это уже горячее, — проблеял голосок. — Дохлый, а так врезал, что ты кубарем на асфальт. Чистой воды сотрясение мозгов. И без томограммы ясно. Ку-ку, Леша, приплыли. С вещами — на выход!»

Леша осторожно погладил висок. Под душем пленка коросты намокла и теперь, высыхая, больно тянула кожу.

Апатия и вялость в секунду сменились оптимизмом. Даже кровь забежала по венам быстрее, тугими, нервными толчками.

— Ладно, больной — еще не мертвый, — прошептал он. — Сдаем дела и живем дальше.

Достал мобильник. Машинально глянул на циферки — восемь сорок семь.

Набрал номер Кости. В трубке сначала долго булькали длинные гудки. Потом откликнулся незнакомый голос:

— Слушаю.

Леша от удивления крякнул.

— Это я тебя, братка, слушаю. Чего чужой трубой пользуешься?

— С кем я разговариваю? — официальным тоном поинтересовался голос из трубки.

— С Лехой Колесниковым. А я на кого центы трачу?

— Колесников, — повторила трубка, и вдруг в ней сделалось глухо. — Леша, привет, — вновь ожил голос. — Это Серега Мельников.