– Прости меня, Инджира. Не хотел обидеть. Продолжай.

– Хорошо. А потом наш народ отвернулся от веры предков. Одни в магометанство подались, другие крестились, а третьи и вовсе стали поклоняться богу по имени Будда. И появились тут священники всех религий и всякого за собой тащили. И Леший ушел. На много веков ушел, но, как говорят наши жрецы, он вернется однажды.

– И ты веришь в него – в этого Лешего? – снисходительно нахмурился Протопопов.

– А как в него не верить, когда он хозяином этих мест был еще тогда, когда люди не железом дрались, а камнями? С начала всех начал. Но дело не в том. Когда Емельян появился, то заговорили: «Хозяин этих мест вернулся. Домой возвратился. Хоть и в ином обличье».

– Да правда, что ли?

– А вот тебе и «да правда». Такая была в нем сила. Наши места – вся эта округа, место великой силы. – Вдруг ее тон изменился, она даже руку его перехватила: – Слышишь меня, Иванушка? Говорю тебе, чтобы ты осторожным был. Полюбился ты мне в эту ночь, не хочу, чтобы с тобой дурное случилось. – Она понизила голос: – Недаром именно тут Емельян собирал свое могучее войско – сюда к нему стекались отовсюду: и от Каспия, и с Яика казачки, и с Урала работный люд, поменявший молоты на сабли, и все кочевые народы, в том числе и мои калмыки. А у меня последний месяц так сердце и стучит: вернется он, вернется! Скоро – совсем скоро! А коли мое сердце так говорит – так оно и будет. Не сказала тебе вчера, да и зачем. Но вот решила: скажу. Я не из простого рода – из древних калмыцких жрецов, что еще с самим богом Тенгри говорили. Хочу я сама того, чтобы сюда вернулся хозяин этих мест, или нет, уже неважно. Но в своем обличье вернется Леший, Хозяин Черного леса, в котором его иные люди видели, кто жил здесь когда-то в прежние времена.

– И какое же это обличье?

Инджира усмехнулась:

– Не смекаешь? Страшный, косматый, с рогами. А может, и с хвостом. Взглянет плохо – убьет наповал. А по-хозяйски посмотрит – рабом его станешь.

– Ну, напугала, – покачал он головой. – Теперь поеду и бояться буду. А вдруг нынче он и заявится?

– Не бойся, но осторожным будь. Забыла сказать, если поторопишься, после обеда у Камня Емельяна будешь. Там, где знаменитая надпись выбита: мол, иду в столицы царицу судить, а воров ее, псов придворных, на кол сажать. Как уцелел камушек – понятия не имею. А дальше русское село тебе откроется, Черныши, с церковкой, все как у вас, православных, положено. Там и заночуешь у тетки Степаниды. Ее там все знают. На меня сошлись. Только с ней ты вряд ли в постель завалишься – ей уже восьмой десяток пошел, – рассмеялась его случайная полюбовница. – Но вот тут бойся: в свое-то время она ни одного доброго путника не упускала.

Усмехнулся и недавний постоялец.

– Скажи мне, Инджира, а сама ты кто по вероисповеданию?

– И с чего такие вопросы вдруг поутру?

– Хочу знать.

– Верю в то, что мое сердце знает. И что хочу я, то и получу, – очень серьезно добавила она. – Такая моя вера. А теперь – прощай, барин!

Вот так и разошлись их пути-дорожки у постоялого двора Инджиры. Возница, нанятый еще в Цареве, подстегивал двух лошадей, и катила карета с залетным барином из столицы, и думал разомлевший после обеда и чарки калмыцкой водки Иван: “Какой только чертовщины в голове у простой бабы не окажется! Леший! Хозяин этих мест! И места ведь какие – СИЛЫ! Но ведь была полюбовницей самого Емельяна Пугачева, подумать только! Общая у нас, стало быть, с великим смутьяном и живодером оказалась женщина. Кому расскажешь в Санкт-Петербурге – не поверят…”»

Седой помещик в парчовом халате отер тряпицей и отложил перо, бодро встал и подошел к открытому окну кабинета. А там открывался двор его усадьбы. Кухарка тащила два ведра с помоями, за ней трусила собака, выпрашивая кость, бегали наперегонки гуси, куры и утки, спал в луже наглый хряк Бултыхай, которого жаль было зарезать, уж больно по-человечьи смотрел на хозяев и тем пользовался. Под стать хряку спал мертвым сном, развалившись на лавке, слуга в хромовых барских сапогах, подаренных ему на Пасху, а у лавки дрых старый пес Трезор. И где-то рядом галдела десятком голосов дворовая ребятня.

Долго стоял так помещик. Затем вернулся за стол бюро, выбил пепел из трубки, набил новую, закурил. Какие картины грезились ему впереди! Восторг, страх и ужас! И вновь щелкнуло огниво, и потек дым по его седым залихватским усам и бровям. И когда и с этой трубкой все было покончено, он понял: время продолжать! Набраться храбрости и двигаться дальше. В дверь поскреблись. «Дедушка!» – пропел один девчоночий голосок. «Дедуля! – вторил ему другой, повыше. – Открой, мы тебе леденец принесли! Большоо-оой!» «Кто это?» – громко и грозно спросил пожилой хозяин поместья. «Твои котята! Мяу-мяу!» – ответили хором девочки. «Брысь, кошки! – живо рявкнул он через плечо. – Не мешайте, а то хвосты накручу! Сам позже приду! И канарейку покормите, бездельницы, а то сдохнет!» Взял перо и обмакнул его в чернила. Вот оно, близилось самое интересное, а именно – встреча! С НИМ!..

«К трем пополудни, как и говорила Инджира, стоял он у легендарного косого камня, основанием прочно вкопанного в землю. У него мятежный Пугачев, как гласила легенда, диктовал свои дерзкие указы. Надпись была выбита одним из грамотных повстанцев: «Был тут русский царь Петр Третий Романов, молвою названный Емельяном Пугачевым, и пришел он дать свободу народам всей страны русской и покарать заклятых врагов самого народа: помещиков и бояр проклятых на кол посадить, а царицу-самозванку немецкую судить торговым судом у позорного столба перед всеми ее подданными, остричь наголо, а потом назад, к немчуре поганой, с позором выслать. Такова моя воля, царя Петра, не убитого, но волей божьей выжившего».

Записав этот текст карандашом в блокнот, Протопопов Иван вернулся к дороге, где его ждала карета. Мимо проезжала телега, крестьянин подстегивал уставшую пегую лошадку.

– Эй, человек! – окрикнул его путешественник. – Сколько до Чернышей?

– Тпррруу! – Мужик остановил повозку, сорвал шапку. – Да к закату, барин, это ежели с расстановкой, доберешься, а коли поторопишься, то и засветло.

И наскоро объяснил путь: тут налево, потом прямо, тут озерцо, там речка, потом налево и опять направо.

– Добро, Сусанин, – кивнул Протопопов. – Езжай с богом!

И крестьянин продолжил путь. Устремился в свою сторону и Протопопов Иван. Но вскоре карета его остановилась, а все потому, что тревожно заржали лошади. Протопопов выглянул в окошко: небо разом потемнело, как будто пелена на свет божий легла. Барин вышел из кареты.

– Чего это? – зачарованно и с легким испугом спросил возница. – Гроза, что ли, будет?

Странно дело. В тот день ничто не предвещало бури – ясное летнее небо согревало путешественнику душу и дарило радость. Если бы не одно «но». Предостережение Инджиры. Подумать только, правнучки калмыцких жрецов! Вот оно-то иголкой и покалывало сердце путешественника. И еще он заметил – они как будто в иной край въезжали. Два еще молодых раскидистых дуба росли друг против друга через дорогу, почти что соприкасаясь листвой. Врата, да и только! Да что за вратами этими? Но тут стало еще темнее, будто кто-то накинул совсем уже черную пелену на поднебесье. День на глазах превращался в сумерки. А далеко впереди уже полыхали молнии, и отзвуки грома неслись сюда. Протопопов проследил за испуганным взглядом извозчика и оглянулся: то же происходило и за его спиной! Вспышки, гром! И вот что странно, вся эта непогода приближалась неестественно быстро, словно кто-то силой гнал ее на этот пятачок земли.

– Не к добру это, барин, – молвил возница. – Ой, не к добру…

Но вдруг темнеть стало совсем уже стремительно. Ударил в лицо ветер, сорвал с Протопопова Ивана треугольную шляпу с плюмажем и понес ее прочь. О том, чтобы бежать за ней, не было речи. Кони уже взбунтовались, ржали как бешеные, дергались в разные стороны, пытались встать на дыбы, только упряжь и мешала. Будто говорили: «Бегите отсюда, глупые люди, скорее бегите! Только распрягите нас, дайте и нам выжить!»