– Еще как проходил, – откликнулась она.

– И ты была тогда здесь?

– Была.

Она повернула к нему голову, и ее смоляные, насквозь влажные волосы тяжело рассыпались по шее и груди.

– Видела его хоть разок, хоть краем глаза?

– Еще как видела, – тем же вкрадчивым тоном ответила женщина.

– И как близко?

– Точно хочешь знать?

– Да что ты со мной играешь? Точно хочу.

Она приподнялась на локте, и одна тяжелая грудь ее широко прилегла на другую; женщина потянулась к нему и провела горячей ладонью по его щеке, ключице, груди, животу…

– А вот как тебя сейчас, барин.

– Что это значит?

– А ты догадайся.

– Боюсь, – честно ответил Протопопов Иван. – Боюсь, Инджира, даже думать о том…

– А ты не бойся. Чего такой пугливый?

– Говори же…

– Был он в моих объятиях, – с легкой насмешкой ответила она, – и лежал между бедер моих, и жадно ласкал и тискал мою грудь, и плечи мял, и горячо и страстно шептал слова и обещания. И вот эти вот бусы из яшмы он мне подарил – каждое сердечко за каждый день нашей любви. А ведь я просила его с собой меня взять, не взял, ждала его – да не судьба…

Протопопов даже не знал, верить ему или нет этой женщине. А почему бы и не поверить? А сам считал яшмовые сердечки на ее груди, жадно считал! За каждым из них, стало быть, история таилась! Объятий, поцелуев, обещаний! Конечно, так все и было, именно так! Кто же в своем уме пропустит такую хозяйку, кто пройдет мимо, не сорвав сладкий плод?

– Хочешь узнать, что он мне тогда сказал?

– Хочу, – честно ответил Протопопов. – Боюсь и хочу. Очень хочу!

– Ну слушай. А сказал он так: «Я ведь теперь либо пан, либо пропал, Инджира, – сказал он. – Мне теперь либо царицу на кол усаживать, да покрепче, чтобы трещала как репа блудница немецкая, и всех ее присных под топор и на дыбу, либо самому на тот же кол садиться. Другой судьбы нет». – «А что сердце тебе говорит?» – спросила я. Недолго он думал. «Мое сердце – тьма египетская», – рассмеялся тогда Емельян, глядя мне в глаза. «Это мне известно, – сказала я. – Ну так и меня услышь: если умрешь, хоть в образе черта, но вернись ко мне, – сказала я тогда ему. – Потому что люблю тебя». А утром он ушел в поход. Говорят, свезло ему: помер нестрашно под топором, царица-то ему иного желала – мучить собралась всем на потеху дни напролет.

– Видел я, как он помер, – вдруг сказал Протопопов.

– Видел?!

– Был я там, на Болотной площади, как и вся Москва. Всё хотелось увидеть собственными глазами! Его колесовать должны были по приговору, но палач словно забыл о том и первым делом отсек ему голову. И только потом отрубили твоему бунтовщику руки и ноги, а голову тотчас же на пику надели.

– Стало быть, так закончил жизнь мой Емельян…

– Стало быть, так. А за ним и всех его присных в одну минуту. Кого в петле болтаться оставили, кому голову с плеч, а иным еще помучиться пришлось – им на колесе руки и ноги ломали. После той казни я решил, что наступит день, и отправлюсь я по его дорогам и буду писать о нем. Вот к тебе и попал.

– Ясно, барин, теперь все ясно. – Она провела рукой по его плечу, но он даже не дрогнул. – Остудил тебя мой рассказ?

– Немного, – честно ответил Протопопов Иван. – Скажи…

– Ну?

– Каким он был – Емельян? На плахе я видел его – издалека. Маленький совсем, на мужичка перекати-поле похож, на странника, только котомки и не хватает. Но то издалека. Каким он был со своими людьми, что за ним без оглядки пошли?

– Огромным он был, страшным и веселым. Великаном. Человеком-горой. Кафтаны широкие любил. Расписные. Перстни. Сабли кривые турецкие. И всегда ходил с огромной золотой серьгой в правом ухе.

– А с тобой, Инджира? С тобой каким он был?

– Сильным, ласковым и горячим, – усмехнулась она, и слезы весело и горько блеснули в ее глазах. – Как кипяток! Любить такого – в огонь броситься без оглядки. Броситься – и сгореть.

Голос ее поник, потухли глаза. По лицу пробежала тень – воспоминаний, горьких и страстных, душу рвущих, тень всего того, что сладко и беспощадно зажигает человека, дает ему силы жить, но проходит, как все на этом свете, оставляя холодную золу.

– Рассвет скоро, барин, мне хозяйством заниматься нужно. А ты поспи, намаялся за ночь; помню, как старался, – улыбнулась она, похлопав его по груди. – А когда встанешь, я тебе блинов напеку и сметанки подам. А коли голова шуметь будет, и полчашки арзы налью.

Она потянулась к нему, поцеловала в губы, встала с высокой кровати, прощально привлекая мужской взор природной статью, широкими бедрами и ладными плечами, черными волосами, еще влажными после ночи, облепившими спину и ягодицы. Потянулась за сарафаном, встряхнула его.

– Любуешься? – не оборачиваясь, спросила она.

– Конечно, – задумчиво ответил он.

А мысли неслись уже в иную сторону.

– Любуйся, барин, любуйся. Мы с тобой как два ветра в поле – сшиблись и разлетелись. Встретятся ли еще когда?

И так же быстро и ловко, как и сняла, надела цветастый сарафан через голову, подпоясалась. Обернулась к нему с улыбкой:

– Спи!

Сказала и ушла.

Протопопов откинулся на подушку и смотрел в потолок, по которому плавали отсветы двух свечей. И видел он в этих отсветах грозное бородатое лицо с бешеными глазами, пугавшее саму императрицу и весь ее двор, но сейчас наблюдал его иным – полным бешеного сладострастья, которое могла разжечь эта необыкновенная женщина по имени Инджира.

– Черт! – горячо прошептал Протопопов Иван, сжав кулаки. – Вот же ведьма…

А потом подумал: а что беситься-то? Ревновать к покойному, которого уже три с половиной года как нет на этом свете? Или к ее прошлому? Не стоит, завтра он потрапезничает, сядет в карету и поедет своей дорогой. И будет вспоминать об этой ночи как о сумасшедшем видении, которое и приходит разве что к тем, кто мечется на ложе в горячечном бреду.

– Не влюбился же я в нее, право слово? – едва слышно прошептал он. – Не могло же со мной такого случиться…

А потом света в комнатухе разом стало меньше – одна свеча погасла. Только лужа воска и осталась в старой глиняной чашке. Протопопов Иван приподнялся на локте, вытянул шею и задул вторую свечу. Остро запахло гарью и горячим воском. И только тут он понял, что небо за маленьким окошком светлеет предрассветной синевой.

Спать, пора было спать.

Когда он завтракал ближе к полудню, ничто уже не выдавало их тесного знакомства. И блины напекла, и сметанки положила заботливая хозяйка. И полчашки арзы плеснула ему. И на «вы» называла, «барин то», «барин это», словно познакомились пять минут назад. Только блестящие черные глаза Инджиры, когда она прислуживала ему, только острый лукавый взгляд, что время от времени перехватывал он, и были единственным свидетельством их безумной, страстной, незабываемой ночи.

Было за полдень, когда он садился в свой экипаж.

– Прощай, хозяюшка, – немного смущаясь ее отстраненности, сказал он. – Доброго тебе здравия и долгих лет жизни. Дай бог, еще свидимся.

– Может быть, Иван Иванович, когда назад возвращаться будете, – ответила она. – Если мимо еще раз проедете, а то всякое бывает – дорог на свете много.

Но что-то недоговаривала она – и он ждал. Фыркали лошади, трясли головами, хвостами отбиваясь от назойливых слепней.

– Вы давеча спросили меня, барин, каким был для меня Емельян, помните?

– Как забыть, помню, – кивнул Протопопов.

– Ну так я скажу. Когда-то в этих местах обитал Леший.

– Самый настоящий? – улыбнулся Протопопов.

– Самый-пресамый. Хозяином он был этих мест. Страшное существо. Демон во плоти. Ему поклонялись. Дары приносили. Жертвы.

– Так-так, Леший, значит? – Глаза его, как видно, хитро блеснули. – Уже интересно.

Она вдруг стала очень серьезной:

– А вы не зубоскальте, барин, я ведь не шучу. Могу развернуться и уйти. И не узнаешь ничего – главного об этих местах.

– Ну ладно тебе, ладно…

– Я же серьезно говорю, Иван, – убедительно кивнула она. – Ты должен это услышать.