Греческий текст произведения реконструируется по двум папирусам, датирующимся приблизительно IV в. (Papyrus Chester Beatty-Michigan и Papyrus Bodmer XIII), которые {с. 152} дополняются небольшим фрагментом из третьего папируса (Papyrus Oxyrchynchus 1600). Первый папирус, содержащий много лакун и не имеющий конца сочинения, опубликован в 1940 г.; второй, хорошо сохранившийся (за исключением нескольких начальных строк), — в 1960 г. На основе их (с привлечением третьего папируса) О. Перлером (1966) было осуществлено упоминавшееся критическое издание текста произведения. Сохранились также переводы «О Пасхе» на древние языки (правда, обычно во фрагментарном виде): латинский, сирийский, коптский и грузинский, которые имеют некоторое значение для правильной реконструкции текста. Свидетельства древне-церковных авторов подтверждают подлинную принадлежность этого сочинения св. Мелитону. Датируется оно приблизительно 160–170 гг. По своему литературному характеру данное произведение принадлежит, как констатируют большинство исследователей, к жанру гомилий, сближаясь по стилю и литературным приемам с жанром «ораторских выступлений» («декламаций» — μελέται) и «похвальных слов», весьма распространенных в античной риторике, особенно в так называемой «новой, или второй, софистике» [Об этом литературном течении Ι-ΙΙΙ вв. после Р. X., берущем свои истоки в Малой Азии (на родине св. Мелитона), см.: История греческой литературы: Т. 3.

— М., 1966. — С. 209–218]. В то же время следует отметить, что сочинение св. Мелитона является гомилией особого рода, ибо вписывается в конкретно-исторический контекст малоазийской практики празднования Пасхи. Согласно сторонникам данной практики, опирающимся на четвертое Евангелие и на Предание, восходящее к любимому ученику Господа, Пасха рассматривалась как день смерти Спасителя и приходилась всегда на 14 нисана, вне зависимости от того, на какой день недели падало данное число по лунному календарю.

[О данной практике и спорах, связанных с ней, см.: Histoire de l'Eglise: Vol. 2. De la fin du 2e siecle a la paix constantinienne. — Paris, 1935. — P, 87–93. По словам В. В. Болотова, «разность в тоне празднования определяется тем, что малоазийские христиане совершали в пасху «таинство страдания», την του πάθους άνάμνησιν, христиане всех других церквей — «таинство Воскресения Господня», то της αναστάσεως μυστηριον» (Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви: Т. 2. — М., 1994. — С. 431].

Поэтому в этот день малоазийские христиане соблюдали строгий пост; в течение ночного бдения с 14-го на 15-е нисана читалась и комментировалась 12 глава Книги Исход. Затем пост прерывался «вечерей любви» («агапой»), за которой следовала Евхаристия. Между чтением Исхода и «агапой» обычно происходило крещение оглашенных. Намеки на данный малоазийский обычай постоянно встречаются в произведении св. Мелитона, которое во многом является типологическим толкованием Книги Исход.

Все богословское содержание гомилии сосредотачивается вокруг двух основных тем: проблемы соотношения Ветхого и Нового Заветов и проблемы Домостроительства спасения. Связующим центром обеих тем является «таинство Пасхи». Чтобы оттенить все величие и всю непостижимость данного таинства, св. Мелитон искусно и изящно использует метод антитезы: оно — «ветхое и новое» (καινόν και παλαιόν), «вечное и временное» (αίδιον και πρόσκαιρον), «тленное и нетленное» (φθαρτόν και αφθαρτον), «смертное и бессмертное» и т. д. [Текст творения св. Мелитона цитируется по указанному изданию О. Перлера; цифра обозначает принятое здесь разделение на параграфы или строфы]. Для св. Мелитона в таинстве Пасхи содержится и вся «тайна христианства», которую невозможно до конца постичь человеческим умом, но можно лишь с великим благоговением чуть-чуть приоткрыть. Осуществляя это, святитель использует преимущественно «преобразовательный (типологический)» метод толкования Священного Писания.

{с. 153}

В основе «типологического (прообразовательного)» толкования, намеченного уже священными авторами Нового Завета (Лк 24:25–27; Деян 8:31–35; Рим. 5:12–19), лежит принцип, предполагающий, что есть некий несовершенный порядок вещей, который подготавливает и предызображает порядок совершенный.

[См.: Danielou J. From Schadows to Reality: Studies in the Biblical Typology of the Fathers. — London, 1960. — P. 31. В этой связи возникает вопрос относительно взаимосвязи «типологического» и так называемого «аллегорического» толкований, который и исследователями древне-церковной письменности, и богословами решается различным образом. Так, одни считают, что эти два экзегетических метода у христианских писателей следует четко разграничивать, ибо «типологическое» толкование предполагает реальность фактов, о которых повествуется в том или ином священном тексте, а «аллегорическое» часто исходит из предположения, что эти факты имеют «баснословный» (легендарный) характер, будучи лишь символическими указаниями на сокрытый и глубокий смысл. См.: Fairbaim P. Typology of Scripture. — Grand Rapids, 1989. — P. 2–7. Другие ученые, наоборот, считают, что у древне-церковных авторов «типология» неотделима от «аллегории». Поэтому, например, в отличие от Филона Александрийского, в экзегезе которого полностью отсутствуют «временные измерения» (вследствие чего он использует так называемую «вертикальную аллегорию»), у древне-церковных авторов «аллегория» имеет преимущественно «преобразовательный» характер и есть, так сказать, «горизонтальная аллегория». См.: Simon Μ. La Bible dans les premieres controverses entre Juifs et Chrotiens // Le monde grec ancien et la Bible / Ed. par С Mondesert. — Paris, 1984. — P. 117. Последняя точка зрения, на наш взгляд, более соответствует истине. Следует учитывать также мнение И. Корсунского, согласно которому «отличие типа от символа, притчи и аллегории должно быть строго наблюдаемо при исследовании о новозаветном типологическом толковании Ветхого Завета, дабы не смешивать его с иудейским аллегоризмом» (Корсунский И. Новозаветное толкование Ветхого Завета. — М., 1885. — С. 39). Действительно, типологическое толкование существенным образом отличается от «иудейского аллегоризма», но с «христианским аллегоризмом» оно имеет внутреннее сродство].

Для обозначения первого (несовершенного) порядка св. Мелитон обычно использует термин τύπος («отпечатление, изображение, образ, очертание»), но иногда и понятия προτύπωσις («предызображение»), προκέντημα («эскиз, предварительный набросок»). св. Мелитона ставится ясный и четкий акцент на качественном различии ветхозаветного и новозаветного этапов Откровения Для святителя первый (ветхозаветный) имеет лишь относительное значение, а второй (новозаветный) — значение абсолютное. Поэтому он говорит, что с осуществлением того, для чего служило изображение (τύπος), само это изображение (или «несущее образ будущего») разрушается как бесполезное, ибо оно уступает свой образ (την περί αύτοΰ εικόνα) «истинному по природе». Ведь у каждого есть свое время: у изображения — свое, у реальности (букв, «материи, вещества» — της ύλης) — свое. Так как изображение существует лишь ради будущего творения, то с осуществлением этого творения оно теряет смысл своего бытия (37–38). Прилагая данный образ к конкретной проблеме соотношения двух Заветов (или ветхого Израиля и нового Израиля), св. Мелитон развивает свои мысли следующим образом: народ иудейский был как бы «изображением эскиза» (τύπος προκεντήματος), а ветхозаветный закон — «буквой притчи» (γραφή παραβολής), но Евангелие стало «объяснением закона и исполнением его» (διήγημα νόμου και πλήρωμα), а Церковь — «вместилищем Истины» (άποδοχείον της αληθείας). Изображение («типос») представляло ценность до появления Истины, а притча была достойной удивления до ее истолкования, т. е. народ иудейский представлялся ценным до того, как воздвиглась Церковь, а ветхозаветный закон вызывал удивление до того, как просиял свет Евангелия. А когда воздвиглась Церковь и просиял свет Благовествования, то «изображение истощилось» (о τύπος έκενώθη), передав свою «силу» (την δύναμιν) Евангелию. Другими словами, бывшее некогда ценным потеряло свою ценность, ибо появилось «ценное по природе» (των φύσει τιμίων); поэтому бывший некогда ценным «дольний храм» (о κάτω {с. 154} ναός) перестал быть таковым «вследствие горнего Христа» (δια τον άνω Χριστόν), дольний Иерусалим потерял свою цену вследствие горнего Иерусалима, а «узкое наследование» (ή στενή κληρονομίαν) сменилось «широкой благодатью» (την πλατεϊαν χάριν). Ведь, по словам св. Мелитона, «не в одном месте и не в малой части [земли] поместилась [теперь] слава Божия, но благодать Божия растеклась по всем пределам вселенной, и повсюду нашел Себе пристанище Вседержитель Бог через Иисуса Христа» (40–45). Эту мысль св. Мелитон формулирует еще в одной краткой фразе: «изображение отошло в прошлое (о μεν γαρ τύπος έγένετο), а Истина обрелась» (ή δε αλήθεια ήυρίσκετο), т. е. «изображение» для него есть только факт прошлого, а «Истина» — действительность реального настоящего. Вместе с тем, подчеркивая качественное отличие двух этапов Откровения, святитель настойчиво проводит мысль о том, что без «изображения» невозможна была бы и реализация «Истины», являющейся «исполнением изображения». Это предполагает единство обоих этапов Богооткровения: «Ибо таинство Господа есть ветхое и новое; оно — ветхое соответственно изображению (πάλαιον μεν κατά τον τύπον), а новое — соответственно благодати». И если вглядеться в «изображение», то «через результат» (δια της έκβάσεως) можно узреть в нем «Истину» (58). Центром, сплачивающим оба Завета и средоточием всего Домостроительства спасения, согласно св. Мелитону, является Господь наш Иисус Христос. А это заставляет обратиться ко второй основной теме его богословия.