[Данный оттенок не следует абсолютизировать, как это делает М. Элце, считающий, что указанная противоположность носила к тому же и «нерелигиозный характер». См.: Elze Μ. Op. cit, S. 16–33].

В подобной резкой антитезе можно уловить и некий «провинциальный комплекс» лично Татиана, и, если рассматривать его как яркого представителя «сирийского духовного климата» [Drijvers H. J. W. East of Antioch: Studies in Early Syriac Christianity. — London, 1984. — P. 7], определенный антагонизм «сирийского культурного мира» по отношению к «греческому» (причем, это был антагонизм, предполагающий не только «борьбу», но и «единство» противоположностей), наложивший определенный отпечаток также и на сирийское христианство.

В общем можно констатировать, что Татиан, в отличие от св. Иустина, склонен был отрицать греческую культуру in toto [Danielou J. Gospel Message and Hellenistic Culture. — London; Philadelphia, 1973. — P. 20]. Для него она принадлежит уже прошлому и целиком относится к сфере «мирского», а, как он говорит, «относящееся к нашему просвещению — превыше мирского постижения» (τα δε της ημετέρας παιδείας εστίν ανωτέρω της κοσμικής καταλήψεως; Речь 12). Примечательно употребление здесь Татианом термина παιδεία, обозначающего в данном случае одновременно и «просвещение» и «воспитание». Этот термин, имеющий богатейший комплекс ассоциаций и в античной литературе, и в Ветхом Завете, Татиан употребляет, скорее всего, в том же смысле, в каком его употребляет и св. Климент Римский, предполагая «воспитание по Христу», т. е. придает ему ясно выраженный сотериологический смысл.

[См. ряд интересных наблюдений относительно значения этого термина у св. Климента Римского в работе: Stockmeier P. Der Begriff παιδεία bei Klemens von Rom // Studia Patristica. — 1966. — Vol. 3, Pt. 1. — S. 401–408.]

{с. 117}

В данном употреблении отражается объективный факт осознания христианством самого себя и как культурной силы — той «пандейи» (т. е. христианской культуры, несущей не просто просвещение, но и спасение), которая пришла на смену «античной пандейе» [Stockmeier P. Glaube und Kultur. — S. 122–126]. В то же время в излишне резких антитезах Татиана чувствуется некий налет легковесной бравады, своего рода «фанаберии», являющей скорее слабость, чем уверенность в своих силах. Здесь он явно уступает своему учителю св. Иустину, смело и с достоинством берущему отдельные «камни» из полуразрушенного здания античной культуры, для того чтобы быстрее и успешнее возвести храм христианской культуры.

Оно содержится преимущественно в гл. 4–5 «Речи». Что касается собственно «теологии» Татиана, то она немногим отличается от учения о Боге св. Иустина и других ранних отцов. Для Татиана само собой разумеющимся является то, что Бога «нельзя видеть [чувственными] очами (ουκ εστίν ορατός όφθαλμοίς) и постигать с помощью [какого-либо] искусства» (ου τέχνη περιληπτός); Бог не мог возникнуть во времени, поскольку только Он один является безначальным (μόνος άναρχος) и есть Начало всего. Сущность Божию Татиан, ссылаясь на Ин 4:24, называет «Духом», причем этот «Дух», по его словам, «не проникает в материю» (ου διήκων δια της ύλης), будучи Сам «Устроителем материальных духов и форм». Сочетание апофатики и катафатики также прослеживается у Татиана: Сам по Себе Бог — непостижим, но, будучи «Отцом чувственных и зримых вещей», познается через деяния и творения Свои. Учение Татиана о втором Лице Святой Троицы, правда, вызывает некоторые сомнения. Развитие мыслей апологета в этом плане происходит следующим образом: фразу о том, что Бог «был в начале» (Ин 1:1), он понимает в таком смысле, что под «началом» следует подразумевать «силу Слова» (λόγου δύναμιν). Ибо Бог, являясь Владыкой всего, а также «Основанием всего» (του παντός ή ύπόστασις), до творения мира «был один» (μόνος ην); а поэтому все бытие зримых и незримых вещей потенциально (πασά δύναμις ορατών τε και αοράτων) пребывало в Нем.

[Понятие «ипостась» здесь Татиан употребляет не в том смысле, в каком оно обычно стало употребляться в позднейшем богословии, обозначая индивидуальное бытие, лицо или личность, но, скорее всего, в обычном и «нефилософском» смысле «основы, фундамента, исходного пункта». См.: Dome Η. Plalonica Minora. — Munchen, 1976. — S. 16].

Он содержал в Себе это бытие посредством «Разумной Силы», т. е. Логоса (Разума), который также был в Боге. Затем «по воле Простоты Божией» Логос (уже как Слово) как бы «выступил» (προπηδα) из Бога и стал «первородным Делом» (έργον πρωτότοκον) Отца или «Началом мира». Данное исхождение Логоса от Бога Отца, согласно Татиану, было «по сопричастию» (κατίχ μερισμόν), а «не по отсечению» (ου κατίχ άποκοπήν), ибо «отсеченное» отделяется от своего начала, а «происшедшее по причастию» не умаляет своего источника, даже когда оно усваивает «домостроительное разделение» (οικονομίας την διαιρεσιν προσλαβον). Чтобы иллюстрировать данный тезис, Татиан приводит образ зажжения многих факелов от одного горящего. Эти размышления апологета оставляют впечатление, что мысль его бьется в поисках адекватных выражений для объяснения таинства домирного происхождения Слова от Отца, однако найти вполне удачные выражения Татиану удается сравнительно редко. В целом можно констатировать, что Татиан, как и св. Иустин, старается придерживаться идеи «единосущия», или «единства по сущности», двух Лиц Святой Троицы. Тем не менее, наблюдается и достаточно существенное отличие Татиана от своего учителя: Татиан довольно четко разграничивает два этапа бытия Логоса {с. 118} — мысль, не характерная для св. Иустина. Татиан предполагает, что первоначально Слово Божие было как бы «имманентным» Отцу, являясь Его потенциальной «Разумной Силой»; затем Оно ради творения мира «выступило», обретя формы самостоятельного Божественного Лица [См.: Kelly J. N. D. Early Christian Doctrines. — London, 1958. — P. 98–99]. Эта мысль, как и некорректное выражение «первородное Дело», придает триадологии Татиана не совсем православный оттенок.

Данный оттенок заметно «сгущается» вследствие того факта, что в «Речи» Татиана нигде не упоминается о Христе, а поэтому христология, в собственном смысле слова, здесь практически отсутствует. Это даже дало повод некоторым исследователям называть богословие Татиана «христианством без Христа» (Elze M. Op. cit., S. 105). Впрочем, следует признать, что такая характеристика вряд ли справедлива, ибо она не учитывает апологетический жанр произведения. Кроме того, косвенные намеки на христологию в произведении Татиана все же существуют, ибо он говорит о «пострадавшем Боге» (του πεπονθότος θεού; Речь 13) и о том, что «Бог родился в образе человека» (Речь 21).

Что же касается непосредственно учения о творении мира, то оно у Татиана выдержано, в общем, вполне в русле православной традиции. По его словам, Слово, рожденное (γεννηθείς) в начале, создало для Самого Себя материю. Эта материя не была «безначальной», подобно Богу, и не являлась «равной по силе» (ισοδύναμος) Ему, а сотворена единым Творцом всего. Сам акт творения Татиан мыслит как бы происходящим в два этапа: сначала Логос создал «из ничего» материю, которая была «безвидной и не имеющей предела» (απορον και άσχημάτιστον); затем произошло «разделение» (διαιρεσιν), т. е., вероятно, «дифференциация» материи на различные элементы, после чего тварное бытие предстало «украшенным и благоустроенным» (κεκοσμημένον και ευτακτον; Речь 12). Хотя для обозначения акта творения Татиан использует глагол προβάλλω (апологет говорит, что материя «произведена Богом» — ύπο του θεού προβεβλημένην), имеющий «еретические ассоциации» (в некоторых гностических сектах данный глагол обозначал «эманации»), но его учение здесь вполне ортодоксально, ибо указанный глагол имеет у Татиана смысл «творения из ничего» [См.: May G. Schopfung aus dem nichts: Die Entstehung der Lehre von der creatio ex nihilo, — Berlin; N. Y., 1978. — S. 152–155].