– Словом, «блиц-криег» вам не удался…

– Не удался. Да… – Он внимательно посмотрел на меня. – А ты, я вижу, фрейляйн, просвещена во многих вопросах. И, права Эрна, довольно дерзка… Ах!.. Ну я же говорил, что нужны прищепки! – Фриц ловко подхватил сорванное ветром полотенце, перекинул его вновь через веревку. – Хочешь, схожу в дом, возьму у Эрны?

– Не надо. Сейчас белье схватит морозцем – никуда не денется… Знаете, Фриц, я не дерзкая и вашу фрау Эрну никогда первая не задеваю. Она всегда сама начинает, говорит всякие гадости о России, нас, русских, откровенно презирает, старается уколоть побольнее. А ведь мы сюда, в вашу Германию, не по доброй охоте и не по своей воле прибыли. Уж вам-то это должно быть хорошо известно! – Я решила, коль уж подвернулся момент, выложить этому, облаченному в краденые русские вещи оккупанту все накопившиеся за долгое время претензии. – Кроме того, мы теперь точно знаем, что фрау Эрна связана еще и с полицией – докладывает там все о нас, то и дело грозится упрятать всех в концлагерь. А за что? Ведь мы-то ей не делаем ничего плохого.

Коротышка Фриц заметно смутился от моих последних слов.

– Ну, про полицию это ты зря. Не может быть такого. Впрочем, я с женой поговорю и обещаю, что она изменит свое отношение к вам. Но и вы ее тоже поймите: одинокая женщина тянет из последних сил двоих детей, бьется в бедности, помощи – ниоткуда, кроме того, находится в постоянном страхе за мужа, что воюет в страшной для нее России. Поневоле озвереешь! А тут рядом – вы, русские, из-за которых, по ее понятиям, в доме все несчастья. Поймите же и вы ее…

Вот такой разговор состоялся сегодня с нежданным моим собеседником, соседским Фрицем. Конечно, я могла бы возразить ему, что все несчастья и невзгоды в их дом, а также во многие и многие тысячи и миллионы семей разных национальностей навлекли вовсе не Россия и не русский народ, а их бесноватый фюрер, и они сами, немцы, позволившие с легкостью себя этому фюреру одурачить. Могла бы я и еще поведать кое о чем, видимо, ничего не подозревающему супругу – о том, например, что уж не так-то одиноко и тяжко живется фрау Эрне в его отсутствие и что не так уж она и бедствует здесь – ведь я сама несколько раз замечала, как Шмидт, крадучись, в темноте проскальзывал в ее дверь с какими-то пакетами под мышкой… Могла бы, конечно, рассказать я об этом Фрицу, – только, опять-таки, – зачем? Вряд ли прибывшему в краткосрочный отпуск вояке станет от этого легче, а грязи, всяких пошлостей, наверное, и у него за душой не меньше. По крайней мере, один его порок мне доподлинно известен – он вор и мародер! Ведь те тяжеленные посылочные ящики, которые Эрна, отдуваясь и отпыхиваясь, то и дело тащит с почты, присылает ей именно он, Фриц, и именно из «нищей России». Вот и сам полностью приоделся и приобулся там, на коварных русских просторах, ишь, как поскрипывает по снежку новенькими теплыми валенками…

Газета вновь ничем особым не обрадовала. Правда, заглянувший днем вместе с Янеком Зигмунд сказал, что слышал на днях от какого-то немца-отпускника, будто на Украине идут сейчас тяжелые бои, в которых гитлеровцы несут страшные потери. Наверное, оттого, что очень хочется верить, я сразу поверила и Зигмунду, и тому незнакомому отпускнику и, подражая высокопарным изречениям Павла Аристарховича, возликовала душой. Господи, великий Господи, помоги нашим! Поддержи их.

Кроме поляков Яна и Зигмунда, приходили также наши постоянные воскресные гости – Михаил от Бангера, вся «шалмановская братва», Павел Аристархович с Юрой. Уже к вечеру появились вдруг Василий из Почкау и Иван Бондарчук из Брондау – тот самый беглый Иван, что был когда-то в участке вместе с Николаем Колесником и Сергеем. У меня сердце больно подскочило к горлу, когда я его увидела. В мыслях мелькнуло: может быть, есть какое-нибудь известие? Но увы… Наоборот, Иван спросил у меня: «Ты еще ничего не получала от Кольки?»

Сердце мое вторично подскочило к горлу, щеки жарко загорелись. Он сказал – «еще». Не означает ли это, что Николай все-таки должен дать знать мне о себе, и Иван посвящен в его планы.

– Нет. Не получала… А что, он, Николай, говорил тебе, что напишет мне?

Иван качнул головой: «Да нет. Такого разговора у нас не было. Я просто подумал…»

Просто подумал. Лучше бы он и не приходил сюда! Лучше бы я его вовсе не видела и не слышала!

Второй день заняты ремонтом амбара – верхней его части, заменяем пол в чердачном помещении. Мы с Симой подтаскиваем к новоиспеченным плотникам – Леониду и Мише – строительный материал – желтые, пахнущие сосновым лесом доски, спускаем вниз трухлявые половицы.

Сегодня мы с Мишкой решились – заглянули-таки в огромный, почерневший от старости ларь, что стоит накрытый пыльным, желто-серым брезентом в дальнем углу переднего отсека (он, этот ларь, уже давно не дает нам покоя – с тех пор, как чистили здесь прошлой зимой мак).

Замка на ларе не оказалось, и Миша, откинув брезент, поднял крышку. Господи, сколько же там скопилось всего – хранимого, наверное, столетиями! Надтреснутые цветочные горшки с засохшей по краям землей. Потемневшие бронзовые рамки от картин. Целая груда старой, поношенной мужской и женской обуви. Массивные медные дверные ручки. Обломанное с краю тонкое, изящной работы фарфоровое блюдо. Фигурный, в виде оскаленной волчьей пасти, набалдашник от трости. Старые керамические вазы. Вышедшие из употребления хозяйственные сумки, с оборванными или потертыми ремешками. Облезлые платяные и сапожные щетки. Коробочки с засохшей ваксой. Какие-то деревянные бруски с потрескавшейся лакированной поверхностью. Ворох разного тряпья и еще многое-многое другое.

Мишу заинтересовали ножны от шпаги или, скорее всего, от кинжала, покрытые белой эмалью с тонкой металлической отделкой «под серебро». Вдоль узкого перехвата рукоятки была видна выполненная готической вязью, однако сильно деформированная надпись, которую мы при всем нашем старании не смогли разобрать.

– Ценная, май-то, штука! Наверное, принадлежала какому-нибудь псу-рыцарю – фон-барону, – прищелкнув языком, сказал Мишка и, отыскивая исчезнувший кинжал, почти до пояса нырнул в чрево ларя, подняв при этом облачко белой кисейной пыли.

А мое внимание привлекла довольно внушительных размеров книга в сильно потертом кожаном переплете, перевязанная крест-накрест крученой бичевой. Раздвинув по возможности перевязь, я попыталась просмотреть толстые, вощеные страницы. Шрифт оказался мне непонятен, однако по мелькающим красочным иллюстрациям можно было предположить, что содержание книги – религиозное. Странно. Первая, увиденная мной в Германии книга – и та хранится в пыльном, заброшенном ларе.

Мои размышления прервал негромкий Мишкин возглас: «Смотри-ка, совсем еще, ту, май-то, крепкие! И каблуки только чуть-чуть сношены. Вот я и займу их, конечно, без отдачи у Шмидта. – В руках Мишка вертел еще добротные, побуревшие от пыли мужские баретки с короткими оборванными шнурками. Скинув с ног клемпы, он проворно напялил баретки[1] на грязные, прохудившиеся носки, притопнул поочередно подошвами. На его чумазом от пыли лице расплылась довольная улыбка. Он весело подмигнул мне. – Как раз! Почти… Лишь немножко вот тут, в пальцах, жмут. Ничего, разносятся».

– Ты с ума сошел! – сказала я. – Ведь если этот жмот увидит на тебе свою обувь – совсем озвереет и «опсихеет».

– А пошел он, май-то, знаешь куда? – беспечно огрызнулся Мишка в ответ и деловито принялся заворачивать «одолженный» им трофей в подвернувшийся откуда-то клочок бумаги. – Сама подумай, это барахло будет здесь гнить, а у меня, май-то, уже скоро пальцы на ногах вывалятся. Кстати, я и не собираюсь демонстрировать их перед паном, – на работу хожу в клемпах, а эти так… в воскресенье куда пойти.

Я не рискнула уточнять, куда Мишка нацелился послать Шмидта, кроме того, в душе одобрила его действия. В самом деле, единственные Мишкины «выходные» ботинки совсем уже развалились, а бесчисленные починки только вконец обезобразили их.