— Так, — протянула я, — это кто же кого ждет? Я стою в дверях с вещами, а вы чаи распиваете.

— А ты что же, завтракать не будешь? — спросил Степка. — Садись, я тебе кофе налью. — Он плеснул мне в чашку кофе, а Сережка пододвинул молочник и тарелку с сыром.

Компания за столом являла собой идиллическую картинку под названием «Милый семейный завтрак». Правда, умиление мое длилось недолго. Все испортил отец буквально одной-единственной фразой:

— На твоей машине поедем, — сказал он, — колеса мы тебе вчера в шиномонтаже залатали. Сегодня, кстати, надо завезти в починку мои баллоны, а то я остался безлошадным.

Как же все любят кататься на моей машинке! Раньше, когда у меня была раздолбанная «семерка», никто на мой транспорт не посягал. Теперь же постоянно только и слышу: «Поедем на твоей машине...». Как будто своих машин нет. Когда я купила свой маленький «Фольксваген», родственники надо мной потешались: «На кукольные деньги купила кукольную машинку». Ну, во-первых, на большую у меня денег все равно не хватило бы, а во-вторых, мне нравятся маленькие машины. Я на своей крошке в любую щель проскользнуть могу, а кроме того, по емкости она вполне может соперничать с небольшим грузовичком. Я, к примеру, однажды перевозила в ней письменный стол. Он полностью поместился в салоне, и это при всех закрытых дверях. Единовременно туда свободно входят два кресла. А сколько на ней стройматериалов было перевезено... Чудо, что за машина. Но что правда, то правда, купила я «Фольксваген» действительно на кукольные деньги. Мама увезла в Париж несколько моих работ для подарков друзьям, а Поль, мамин муж, отдал их на выставку в какую-то частную галерею. К моему невероятному удивлению, через некоторое время мама привезла в Москву толстенький конвертик, набитый симпатичными франками. Все мои куклы были проданы. Конечно, здесь, в Москве, я регулярно отношу в художественные салоны своих арлекинов, троллей или домовых, но получаю за них отнюдь не большие деньги. Занимаюсь этим скорее из любви к искусству, нежели ради хлеба насущного. А во Франции мои старания были оценены в свободно конвертируемой валюте. Я тут же продала «Жигули», добавила еще немного из своей заначки и на все деньги купила мой обожаемый «фолькс». И теперь, когда на него кто-нибудь покушается, мое сердце обливается кровью.

После завтрака мы наскоро еще раз обсудили план действий на сегодняшний день, составили список вещей и продуктов, которые нужно закупить, загрузили сумки в мою машину и около одиннадцати часов отбыли в Москву.

По плану мы сначала должны были заехать в больницу к Джеду. Купив по дороге соков, фруктов и цветов, мы подъехали к воротам больницы.

— Он хотя бы один лежит в палате? — спросила я.

— Понятия не имею, — ответил отец. — Сейчас узнаем.

Мы поплутали между корпусами и, найдя наконец нужное нам отделение, поднялись на второй этаж. На месте дежурной медсестры сидела златокудрая девица, косящая под Клаудию Шиффер.

— Сударыня, — обратился к ней отец, — Никольский Владимир Сергеевич у себя?

— Не знаю, — протянула девица, — посмотрите в триста пятом кабинете.

Поплутав немного по больничным коридорам, мы нашли наконец нужный нам кабинет, но там никого не оказалось, а дверь была заперта.

— Пойду спрошу, где еще его можно поискать, — обрадовался дед и, расправив плечи, побежал охмурять «Клаудию Шиффер».

Я пристроила пакеты с гостинцами на стоявшую у стены банкетку, а сама присела рядом. Дверь палаты напротив была приоткрыта, и от скуки я стала прислушиваться к доносившимся до меня голосам. Это был весьма странный диалог. Говорили два человека. При этом один говорил по-английски, а точнее по-американски (есть тут кое-какая разница), а второй — по-русски. Я хоть и не очень хорошо владею английским, но все же понять кое-что могу. Так вот, беседа эта напоминала диалог глухого со слепым — и не в склад и не в лад... Один говорил об одном, другой совершенно о другом. При этом оба были совершенно довольны встречей. Голос англоговорящего показался мне знакомым, и я, максимально вытянув шею, заглянула в палату. На кровати в окружении цветов полулежал наш дорогой Маклахен, а рядом на стуле спиной к двери сидел мужчина... Лица его я не видела, но была почти уверена, что узнала посетителя.

Забыв о хороших манерах, я прилипла к дверной щели в надежде увидеть хотя бы профиль визитера. Но, увы, в этот момент вернулся отец и еще издали начал громко выражать негодование по поводу порядков, а вернее беспорядков, царящих в этом заведении. Надо полагать, что «фройляйн Шиффер» он так и не нашел.

Я на цыпочках метнулась навстречу отцу, показывая жестами, чтобы он замолчал. Дед в недоумении остановился, а я, схватив его за руку, потащила в глубь коридоров. Только когда мы оказались вне зоны видимости, я перевела дух и сообщила, что у Маклахена визитеры.

— Из посольства, что ли? — шепотом спросил отец.

Вместо ответа я сунула ему в руки пакеты и цветы, а сама подкралась к стене и осторожно выглянула в коридор. В этот момент дверь палаты Маклахена открылась, и я непроизвольно отпрянула назад. Когда же через секунду я вновь выглянула, то увидела лишь удаляющуюся спину. Обалдевший от моих действий дед только хлопал глазами и шуршал пакетами.

— Пойдем, — позвала я его, — кажется, ушли.

Мы вышли из-за угла и тут же столкнулись с доктором Никольским.

— Викентий, — забасил Владимир Сергеевич, — кого ищешь?

— Для начала тебя, — обрадовался встрече отец, — а потом нашего бедолагу Маклахена.

— Вообще-то я ждал тебя вчера. Чего не приехал американского друга проведать?

— Я ехал, но не доехал, — ответил отец. — У нас такие дела творятся, потом расскажу. А как наш пациент?

— Пациент хороший, хлопот не доставляет.

— Здоровье у него как?

— И здоровье хорошее, жить будет. Марьяна! — переключился доктор на меня, — потрясающе выглядишь. Стройная, загорелая. А откуда такой загар? Уже успела на какие-нибудь Канары смотаться?

— Да какие Канары, Владимир Сергеевич, на даче сижу, баню строю.

— Баню строишь? Отлично! Первый пар — мой. Заметано?

— Заметано, — засмеялась я.

— Ладно, хорош к моей дочери клеиться, — встрял дед. — Что у Джеда сломано, ты можешь сказать или нет?

— Вот пристал, — подмигнул мне Никольский, — все они такие, эти родственники и близкие наших пациентов. Сначала угрохают бедных, а потом охают да ахают.

— Да ну тебя, право, — разозлился дед. — Не понимаешь, что ли, как мы волнуемся. Сейчас вот от консула прятались. Покалечился-то он все-таки на нашей даче.

Доктор удивленно вскинул брови.

— Какой такой консул? Меня не информировали. Пойдемте-ка к нему.

Мы подошли к палате, в которой лежал Джед, и Владимир Сергеевич, распахнув дверь, галантно пропустил меня вперед. Палата была одноместная, оборудованная по последнему слову медицинской техники. Наш профессор лежал на специальной кровати-трансформере. Рядом на тумбочке высился огромный букет роз, а на столике, придвинутом к кровати, стояло блюдо с фруктами. Как видно, визитеры уже завалили Джеда цветами и фруктами. Мы с отцом в этом смысле не отличились оригинальностью, тоже притащили цветы, соки, фрукты.

— Ну, что? — сказал Владимир Сергеевич, — как видите, пациент улыбается. Ну, небольшое сотрясение мозга, ну, перелом ключицы, а так все в полном порядке. Через три дня выпишем. Забирайте своего профессора домой.

«Ну, к нам домой Джед уж точно не поедет, — подумала я. — Чего он там только не натерпелся. Даже вот в больницу угодил».

Дед, показывая на цветы и фрукты, стоявшие на столике возле кровати, спросил по-английски:

— Дружище, у тебя сейчас были посетители из посольства?

Джед вроде бы не сразу понял вопрос, но потом энергично закивал головой.

— Ты зачем так головой трясешь? — забеспокоился отец. — Тебе нельзя делать резких движений. Правда, Владимир? — повернулся он к Никольскому.

— Что? — не понял доктор. — Будь любезен, дорогой, говори по-русски, пожалуйста.